провели у них вечер в такой натянутой атмосфере, что решили опыт не повторять. С самим Фроловым мы часто встречались по разным делам и в Сорбонне, и в CNRS, и просто на улице и на собраниях — и всегда самым сердечным образом.
С большим удовольствием мы увиделись с супругами Pacaud, которые так старались нам помочь. Возобновились отношения, с гораздо меньшей сердечностью, с M-lle Dehorne, но постепенно, однако, как и с Тоней, твоя доброта справилась с дурными впечатлениями. Мы ездили с удовольствием в Garches к Аванесовым: среди его детей тебе особенно нравились двое младших, и затем мы оценили Асю как хорошего друга.
От времени до времени мы виделись с Голеевским, который в это время очень тяжело переживал конец своего первого брака. Жена его была племянницей Черчилля, не поладившей со своей английской семьей, и на беду у нее явилась соперница в лице нынешней жены Голеевского. В результате — тяжелая неизлечимая болезнь и медленное умирание. Голеевский вернулся к жене и оставался при ней до конца. Денег не было, положение было очень тяжелое, и он исполнял все домашние обязанности: кухня, стирка, уход за больной, словом — все.
Наоборот, с Филоненко мы виделись все реже и реже. Ему очень хотелось сделать крупную советскую карьеру, и он рассчитывал на мою помощь. Когда он понял, что рассчитывать на это нечего, он попытался через «Русского патриота», стал бывать у Богомолова, получал приглашения на приемы в посольство, но карьера все-таки не приходила. Тогда он попросту… переменил ориентацию. Кроме того, в судах он стал выступать как защитник всяких немецких прихвостней, и очень плохо принял мои предупреждения, что этот путь приведет к разрыву с демократами. Так оно и случилось.
Совершено разладились наши отношения с Потемкиным. После всего пережитого и нашей родиной, и нами самими слушать пережевывание черносотенства и жидоедства стало особенно отвратительно. Он быстро понял этот новый оттенок в наших отношениях и перестал заходить к тебе в лабораторию и к нам домой.[1216]
Осенью мы с тобой часто выходили в кинематографы: появились советские фильмы, которые еще не подвергались такой жесткой цензуре, как сейчас, и затем показывали части американского военно-агитационного фильма «Почему мы воюем».[1217] В этом фильме, за исключением некоторых мест, наша родина трактовалась вполне прилично. Из советских фильмов видели великолепный «День войны на Восточном фронте», честно показывавший лицо СССР, как оно есть, на фронте и в тылу. Видели чудесную «Радугу»[1218] и «Синий платочек».[1219]
Из документальных фильмов упомяну еще, не ручаясь за эпоху, «Восстановление Сталинграда»,[1220] показывавшее, что восстанавливать вначале приходилось почти голыми руками. Этого американцы решительно не понимали, как не понимают и теперь, и уже тогда начинался своекорыстный учет такого состояния разоренной страны. Мы также видели суд над военными преступниками в Харькове[1221] с предварительным показом всего, что было проделано немецкими войсками. Уже тогда французская буржуазная пресса называла этот фильм беспощадным, но публика понимала, в чем дело.
Тогда же мы встретились с русскими военнопленными — не теми, которые вступили во власовскую армию, потом раскаялись, а потом раскаялись в своем раскаянии, но теми, которые сбежали из германских лагерей, попали во Францию и честно приняли участие в боях рядом с французскими сопротивленцами.
В одно из воскресений, вскоре после нашего возвращения в Париж, мы пригласили Н. Л. Голеевского завтракать, но не к себе, где после разгрома квартиры все было не устроено, а в ресторан «Patte d’oie»[1222] на Bd. de Port-Royal. Там нас попросили помочь объясниться с группой молодых клиентов. Это были как раз русские военнопленные, проделавшие сложный путь и жившие теперь в советском лагере Beauregard[1223] под Парижем. Они поразили нас динамизмом, задором и критическим отношением ко всему, что видели кругом. Много раз мы встречались с другими жильцами этого лагеря в поезде — при поездках в Garches к Ивану Ивановичу и в Vaucresson к портному. Они разъезжали веселыми группами, много болтали между собой и радовались встречам с русскими, особенно, когда эти русские оказывались своими. Это был не тот человеческий материал, из которого американцы набирали своих агентов.
С таким случаем пришлось встретиться в одной русской семье. Нам представили новую прислугу, как раз из русских, угнанных немцами. В ее ответах на наши участливые вопросы мы сразу почувствовали что-то ненормальное и оказались правы: сбежала из лагеря Beauregard. Почему? Потому что в лагерь прибыла следственная комиссия для рассмотрения дел беглецов. И нам все стало ясно. Из Германии она явилась в великолепном виде, с раскормленной физиономией: по ее объяснениям, начальство благоволило к ней, и вообще это было гуманное начальство. Значит, занимала в лагере пост доверенного лица (kapo[1224]) и имела все основания опасаться, что это раскроется. Вскоре она вышла замуж за француза и порвала всякие связи с русскими, кто бы они ни были. Данный пример показывает, что те, кто исчезали из лагеря Beauregard, имели для этого солидные основания. Для меня только странно поведение тех, которые оказывали им помощь и содействие; маниловщина может завести далеко.
В одно из воскресений в церкви в Clichy состоялся товарищеский завтрак компьенцев. Я не мог присутствовать, но сцена, как мне рассказывали, была живописная. С речью выступил Одинец, призывая всех примкнуть к «Советскому патриоту»: наконец-то высказался без экивоков и виляний направо и налево. Он был поддержан дружными аплодисментами всего собрания, в том числе и всех тех, которые в тяжелые 1940–1944 годы предавали и родину, и Францию всюду, где только могли, и тех, которые, не делая прямых гадостей, образовывали германофильствующую массу. [1225]
Осенью стали ясны некоторые разногласия между союзниками, прежде всего — из-за Польши. Уже в августе, когда мы были еще в Nonville,
