английское радио с удивившей меня враждебностью заговорило по поводу неоказания помощи Варшавскому восстанию. Я хорошо помню эту сцену: мы пришли к Люсьену вечером, как всегда, к часу английского радио. Там были и другие, не только мы и семейство Moulira. Все взоры обратились на нас, и сейчас же после передачи у нас спросили, что это значит.
Я дал те же разъяснения, какие даю всегда, когда разговор возвращается к этому вопросу, что: 1) только советское командование знает, какими силами и возможностями оно обладает и в какой мере форсирование Вислы в том месте и в тот момент является операцией выгодной в военном смысле; 2) начиная восстание, поляки и те, кто стоит за ними, не подумали согласовать выступление с советским командованием и даже просто не предупредили его; 3) советская армия, как и всякая другая, имеет свой план действий, тщательно выработанный, и ход войны на востоке Европы показал, что советский штаб знает, что делает, и делает успешно, и при таких условиях смешно было бы тут говорить, что вот лучше делать так, а не этак; 4) я прекрасно понимаю те человеческие гуманные соображения, которые волнуют очень многих, и знаю, что они также не чужды советскому командованию, как и другим, но, когда дело касается сбережения своих и чужих человеческих жизней, я предлагаю подумать о «третьем фронте», который должен был осуществиться в 1942 году и опоздал на два года, и о том количестве человеческих жизней, каким моя родина заплатила за это опоздание.
Уже осенью 1944 года английские и французские газеты забыли, что линия Керзона[1226] еще в 1920 году считалась естественной этнографической границей между польским и русским населением. Шумиха поднималась большая, но… наша армия снова понадобилась. В середине декабря, в связи с наступлением Рундштедта в Арденнах, началась настоящая паника, которая длилась до начала февраля 1945 года. Союзники растерялись. Мало того, хваленый Монтгомери и не менее хваленый Эйзенхауэр обнаружили полную негодность. Монтгомери панически отступил к западу, покинув американцев, а Эйзенхауэр дал приказ об эвакуации Страсбурга и Эльзаса, который не был, к счастью, выполнен.
В Париже говорили только об этом. Очень многие богатые люди покидали столицу, устремляясь к югу, и в Сорбонне панический Мэй привел в волнение всю лабораторию. Ты вернулась как-то домой, взбудораженная, и сказала, что все советуют уезжать на юг, так как если немцы вернутся в Париж, то нам несдобровать. Я ответил, что немцы не вернутся: им удалось нанести неожиданный удар и, пользуясь английской паникой, развить успех, но они не смогут занять снова Льеж и Антверпен, и их наступление уже выдыхается и выдохнется при первой угрозе на Восточном фронте. Так оно и случилось.
Я не помню, где мы встречали Новый год. Мне кажется — в Garches у Аванесовых. Мы приехали туда как настоящий Pere Noel,[1227] нагруженные подарками для всего многочисленного семейства и Екатерины Александровны. [1228]
1945 год
Мы вступаем в 1945 год. Я ничего не сказал о наших поездках в Acheres, которые продолжались, но стали значительно реже, так как нам удалось наладить систематические посылки из трех мест: от наших друзей Mazingarbe с лесопилки около Ury, от наших друзей Moulira из Chapelle-la-Reine и от времени до времени из Nonville.
С Nonville у нас образовалась постоянная связь из-за Марьи Ивановны Балтрушайтис, которой врачи предписали, по состоянию ее сердца, полный покой в деревне, и мы уговорили M-me Chaussy оказать ей гостеприимство. Для Марьи Ивановны это было хорошо со всех точек зрения: она имела у Chaussy прекрасную комнату, хорошо обставленную и отапливаемую, с красивым видом из окон на две стороны, и питалась с хозяевами (а они любили и умели поесть), с которыми у нее сразу установились добрые отношения. Для прогулок Марья Ивановна имела сеть хороших деревенских дорог и лесных дорожек. Мы были с ней в постоянной переписке, а также с Chaussy, семейством Guimbaud и M-me Duchet.
Настроение, после всего пережитого, было очень хорошее: несмотря на заминку с операцией Рундштедта, американцы двинулись вперед, таща за собой медлительных англичан с их бездарным Монтгомери. На советском фронте наступление развертывалось изумительно быстро и было ясно, что война идет к концу. Но участь наших друзей, увезенных в Германию, оставалась неизвестной, и все шире распространялись слухи об ужасах, творящихся в немецких лагерях, хотя еще ничего конкретного известно не было. У нас имелась некоторая надежда относительно Левушки и других, вывезенных в Германию в качестве гражданских пленных, но ее осталось очень мало в отношении вывезенных туда в карательном порядке, как Пренан и Игорь Кривошеин. Потом мы узнали, что различия такого рода немцами не соблюдались: Левушка и другие уцелели, но эта была счастливая и очень редкая случайность.
Информировались из радио, газет и иллюстрированных еженедельников, но в ту эпоху французские издания все еще оставались бедными родственниками по сравнению с аналогичными американскими и английскими. Газеты выходили на двух страницах. Разные «Noir et Blanc» были скудны и дороги, и приходилось покупать американский еженедельник на французском языке «Voir» и аналогичный английский журнал. В первые шесть месяцев 1945 года эти издания сохраняли сравнительно объективный тон и давали место фотографиям «славной советской армии»; ушко проглядывало, но нужно было его найти.
У Каплана стали появляться советские газеты и журналы, с большим запозданием и очень нерегулярно. Толстые журналы были полны военной
