Прежде чем покончить с 1945 годом, нужно вспомнить и о Сорбонне. В лаборатории ждали возвращения Пренана, как манны небесной, но всех, по разным причинам, охватило разочарование. Все были довольны, что кончается царствование May, который, несмотря на кажущееся добродушие, сумел восстановить против себя всех. Со времени мобилизации в 1939 году он вдруг почувствовал себя хозяином лаборатории. Последовала неудавшаяся попытка выставить тебя — без всяких причин, исключительно как иностранку. Эта попытка по тогдашней ситуации могла бы удаться: почти всюду иностранцы были выгнаны.
Но May восстановил против себя и других, гораздо более влиятельных: Rabaud, Teissier, а также Pacaud и Dehorne. Это создало в двух лабораториях единое общественное мнение. Кроме того, May, как истинный американец, проявлял расизм, в самой нелепой форме, по отношению к черным и желтым студентам. От расизма он впоследствии излечился, но репутация его была испорчена. По отношению к лицам, работающим в лаборатории над диссертациями и дипломными сочинениями, May практиковал систему террора, и в его глазах все были идиотами, о чем он не стеснялся говорить публично.
Как руководитель практических работ для студентов May проявил два свойства — одинаково недопустимых: абсолютное невежество и абсолютную самоуверенность. Это не значит, что он — неграмотный биолог: в своей научной работе хорошо знает, что делает и что надо делать. Но для практических занятий по сравнительной анатомии нужно знать в мельчайших деталях анатомию и физиологию изучаемых животных, и это знание не сразу дается. Отсюда — куча столкновений со студентами и ассистентами: сколько у него их было с тобой, и каждый раз садился в лужу — наедине, что еще ничего, и при студентах. Это научило его остерегаться тебя и уважать, но знаний не прибавило, а ведь студенты умеют копаться в животных и литературе. Нужно бывало все дипломатическое искусство твое и Pacaud, чтобы спасти авторитет преподавательского персонала.
Отсутствие Пренана делало его кафедру предметом вожделения всяких ученых авантюристов, которые рассчитывали на силу связей в Vichy и на коммунистическую репутацию Пренана. Чего только стоило появление Heim de Balzac? Он ввалился в лабораторию осенью 1940 года, предварительно заручившись поддержкой Vichy и Rabaud. Осмотрелся кругом хозяйским взором и произнес: «Что это за сомнительная публика, которая тут толчется и суетится? Ну, мы в этом разберемся…». К счастью, он не имел поддержки на факультете, и его удалось, при помощи декана и Teissier, отвести.
И вот с лета 1945 года появился Пренан. Все ждали, что он займется лабораторией, но не тут-то было. Его захватила политика. Пренан никогда не умел — и сейчас не умеет — защищаться от натиска. Куда бы его ни посылали, он шел, и, когда находил время побывать в лаборатории, к нему приходило иногда до 20 человек извне по всевозможным делам, а на лабораторные у него не хватало времени. Еще не отдохнув вполне после пережитого в Германии, Пренан быстро уставал после разговоров, и когда, наконец, кто-нибудь из персонала лаборатории ухитрялся к нему проникнуть, то его встречал отсутствующий взгляд и полная неспособность говорить о делах. Получалось совершенно парадоксальное положение, угрожавшее полной потерей всякого авторитета. Сколько раз ты и даже я, человек посторонний, говорили ему об этом. Он соглашался, но все оставалось по-прежнему.[1295]
Велико было разочарование всех, работающих в лаборатории, когда Пренан выставил свою кандидатуру в первое Учредительное собрание[1296] и был избран от департамента Marne.[1297] Первое время он был совершенно опьянен новизной положения (и винами своего департамента, которые справедливо славятся), но, когда ему пришлось прочитывать в день сотню писем от избирателей, возбуждать ходатайства и отвечать, Пренан почувствовал, что попался в капкан. К этому прибавились еще поездки на места — ухаживать за избирателями, мерить, так сказать, температуру. Начиная с этого избрания, лаборатория больше его не видела.
И в это же время у Пренана начала вырабатываться совершенно несправедливая враждебность к Pacaud, на котором лежали все административные и научные дела по лаборатории. Будучи крайне добросовестным человеком, он хотел знать мнение патрона, хотя бы по важнейшим делам. Каждое, даже маленькое, дело требует не менее трех минут на изложение, обмен мнениями и решение, и если патрон отсутствовал десяток дней и накопилось 20 дел, то разговор требуется, по меньшей мере, на час, а утомленный Пренан желал бы вбить все в десять минут.
Кроме того, по кредитам, распределениям всяких материальных благ влиятельный патрон получит у декана или в министерстве то, чего не дадут скромному Pacaud. Зная это, Pacaud считал себя обязанным подчеркнуть, что хорошо бы Пренану побывать у декана, позвонить в министерство, а переутомленный Пренан смотрел на него с ненавистью, как на злейшего врага. Сколько раз нам приходилось указывать Пренану на его несправедливость, напоминать, как в его отсутствие Pacaud защищал интересы лаборатории и патрона, всегда — с большим мужеством и большим тактом. Пренан бормотал в ответ: «Да-да, я это знаю, я это помню», — но его корежило от звука шагов Pacaud, и он, как мальчик, искал, куда бы спрятаться.
С тех пор многое изменилось, и сейчас, когда вот-вот Pacaud получит профессуру в провинции,[1298] Пренан начинает понимать, каким ударом для лаборатории будет его уход. Но это — теперь, а тогда, в конце 1945 года, лаборатория была оставлена на произвол судьбы. Начинающие научные работники не получали никакого руководства и разбегались: никто ими не интересовался и не занимался, кроме тебя. Твоя собственная работа страдала по той же причине, и ты много раз подумывала о переходе в другую лабораторию. Какую же? Пренан, по крайней мере, был честен и благожелателен, а сколько случаев научного бандитизма пришлось нам перенаблюдать.[1299]
