было. Писем снова не оказалось, и я испытывал все большее беспокойство.
День Пасхи, 21 апреля, я провел в лесу. По моему обыкновению, я выбрал очень сложный маршрут, переводивший меня из лиственной части леса в хвойную, оттуда — на скалы, и я ужаснулся тем опустошениям, которое производит хищническое казенное хозяйство. Всюду лежали спиленные огромные стволы, кучи ветвей, стояли штабеля дров. Была сведена приблизительно половина деревьев, и это — еще хорошо, потому что частные владельцы сводили свои участки начисто. Лес был полон наехавшими из Парижа экскурсантами.
Только 22 апреля пришли от тебя два письма сразу. Одно мое беспокойство кончилось, но начиналось другое: вместо каникулярного отдыха тебе предстоял в Марселе ряд деловых поездок.[1316]
22 апреля — новая большая прогулка по лесу при солнечной, даже жаркой, погоде. Я обошел огромный обгорелый участок, и всюду уже были молодые березки — весенние, свежие, прозрачные, совсем как у нас, но на фоне скал и песка, и это давало великолепный эффект.
23 апреля, во вторник, я отправился, как было уговорено, к Mazingarbe, чтобы посмотреть, как поживает мальчик. Чтобы не ходить по асфальту, пошел через лес по новым, еще не хоженым, тропкам и наткнулся на «Chalet Robinson», о котором как-то говорила Тоня. Это был небольшой барак с вывеской и надписью «Chalet Robinson». В двери — окошечко типа кассы. Следы электрических проводов. Уже заросшие и одичавшие дорожки ведут к другим баракам, скорее — беседкам, и кажется, что когда-то это образовывало нечто вроде культурного парка. В деревне, к моему удивлению, никто не имеет представления об этих постройках.
Несколько дальше — еще новость: route de Genisse. При нашем последнем посещении это была обычная лесная дорожка, а тут я увидел ее совершенно преобразившейся: она была расширена и покрыта, как будто для лощения, слоем камней в полметра толщиной. Пока я стоял и смотрел, некто неизвестный подошел ко мне и сказал: «Вас пугает железная дорога?» — «А разве это железная дорога?» — «Да». — «А откуда и куда?» — «Не знаю». Тут я свернул на незамощенные тропки и добрался до Mazingarbe.
Сюрприз: мальчика не было; оказалось, что мамаша увезла его вместе с собой под предлогом, что его стошнило ночью и что она должна показать его доктору. Как потом выяснилось, ей просто не понравилось у Mazingarbe: мало комфорта. Мне было очень обидно за мальчика: ему бы очень хорошо пожить на воздухе, побегать, поиграть, погулять, даже при недостаточном комфорте. Лучше места, чем это, нельзя найти под Парижем, и в этом семействе он имел бы ласку и уют. Глупая баба!
В сущности, каждый день я ждал твоего приезда. У нас было уговорено, что ты не будешь очень засиживаться в Марселе и приедешь в середине пасхальной недели. Из твоего письма, полученного 24 апреля, я с большим огорчением узнал, что это невозможно по распределению времени, и написал тебе, чтобы ты использовала полностью свое пребывание там и вернулась в конце недели прямо в Париж. Приезжать на день в Acheres дало бы только лишнюю усталость.
Жить в качестве соломенного вдовца в Acheres было забавно: никто не верил, что супруга отсутствует по законной причине. И чувствовал я себя одиноким, особенно когда кругом все цвело и пело: соловьи — в саду, кукушки — в лесу, ласточки — по сараям. Начинался лёт майских жуков, который мы с тобой так любили.
25 апреля я опять побывал у Moulira. Там был Lucien с Madeleine и детьми, и, как всегда, он — в смысле подготовки к экзаменам — сидел между двумя стульями. Я дал ему совет, какой всегда ему давал: не гоняться за двумя зайцами, а готовиться только к Certif[icat] Mathematiques generales. Он, как всегда, согласился и потом, как всегда, не выполнил обещание. Из Chapelle-la-Reine я вернулся с запасом продовольствия для Парижа: утка, суповое мясо, масло, сыр, макароны.
26 апреля был в некотором роде юбилейным: за два года до этого мы в этот день покинули утром Фролова, отправились зря к Gatinaise, завтракали на набережной у Jeannette (той, другой), решили ехать в Acheres, погрузились у Gaston и к вечеру были здесь, в этом домике. На ночь запирали ставни и говорили: «Ух, какой отдых». Я сидел один, и мне все это вспоминалось так живо, что я вообразил, будто ты сейчас прибудешь с автобусом, но ты не приехала.
27 апреля я был в беспокойном состоянии духа, побегал по лесу, опять побывал в скалах около Vaudoue (тоже чудесное место) и решил уезжать в Париж на следующий день — в воскресенье. Так и сделал. В Париж я прибыл вечером 28-го, и, к моему большому удивлению и еще к большей радости, нашел тебя. Ты, оказывается, прибыла накануне вечером, сердилась и недоумевала, что я все еще сижу в Acheres, и волновалась весь следующий день. Письма мои ты получила уже в Париже.[1317] <…>[1318]
После возвращения с пасхальных каникул возобновилась наша рабочая жизнь. У меня много времени брала Контрольная комиссия Содружества сопротивленцев. Помимо длинных заседаний раз в неделю, которые имели место в помещении «Советского патриота», приходилось еще видеться с людьми, разрешать конфликты — довольно частые, иногда неприятные. Помимо этого, еще нужно было сопротивляться натискам в пользу того или другого сомнительного сопротивленца. Иногда этот натиск исходил от слабохарактерного председателя Содружества Игоря Кривошеина.
Что было делать, например, с князем Эристовым? Он представил великолепные рекомендации от голлистской DGER [1319] и от «союзников», в данном случае — англичан. От рекомендаций на сто верст пахло 2-м Бюро[1320] и Intelligence Service:[1321] двойной шпионаж, а двойной шпионаж всегда бывает тройным, и острие его даже во время войны было направлено не так против немцев, как против нас. Тут я уперся, произвел тихий саботаж и оказался прав: этот князек, прибавив к своей
