отстранит всякие притязания, запрёт дом на ключ и будет раз в году проводить в нем две недели, как все владельцы вилл кругом. Цель операции мэра — выгнать наших друзей-русских».
Мы пошли также и к мэру — конечно, с совершенно отрицательным результатом — и в воскресенье 13 октября вернулись в Париж с крайне неприятным ощущением. Мы очень любили Acheres, у нас была симпатия и к месту, и к лесу, и к людям, которым всегда было приятно оказывать разные услуги. Нам казалось, что симпатия взаимная, и эта иллюзия разрушилась без возврата.[1342]
Вернувшись в Париж, мы занялись возобновлением наших паспортов, не встретив препятствий для этой операции в советском консульстве; 16 октября наши заявления были приняты, и через три недели надлежало явиться за ответом.
В этот же день, 16 октября, мы получили извещение от Префектуры департамента Seine et Marne о реквизиции занимаемого нами домика. Нужно было отстаивать свои права. Мы обратились к Пренану с тем, чтобы депутат этого департамента и бывший министр здравоохранения Laurent Casanova[1343] обратился к префекту. Большого значения этому козырю мы не придавали: хотя в то время Францией правил блок трех левых партий, было ясно, что дело идет к разрыву и образованию — временному — центристского блока, за которым последует чистейшей воды реакция. Так оно всегда бывало во Франции, и левые палаты депутатов заканчивали свое существование самым черным образом.
Поэтому, не удовлетворяясь вмешательством министра, мы пошли к нашей давней приятельнице M-me Martin, дочери M-me Gutman, у которой когда-то неоднократно жили.[1344] M-me Martin, адвокатша и женщина большого здравого смысла, внимательно выслушала нас, рассмотрела все документы и сказала: «Поскольку для вас невозможно обоим вместе или кому-то одному жить там, чтобы своим присутствием помешать фактическому выполнению реквизиции, придется судиться. Но, прежде чем судиться, может быть, оказалось бы полезно вступить в сношения с префектом не вам, а мне. В случае необходимости я охотно проеду с кем-нибудь из вас в Melun». Так мы и порешили, а пока я написал просмотренное ею заявление префекту, к которому она присоединила свои собственные соображения.[1345]
26 октября мы еще раз прокатились в Acheres: посмотреть, в чем дело. На доме уже висело извещение от судебного пристава, извещающее о реквизиции и приглашающее нас «убраться» (deguerpir!). Мы могли бы, по существу, пренебречь этим и остаться, но под условием сидеть в доме безвыездно. Явная невозможность по нашим прежним занятиям и скверная осенняя погода заставили нас быстро вернуться в Париж.
В Париже нас ожидало туалетное дело, о котором я вспоминаю с удовольствием. Твоя серая шубка (коза, biquette, как мы называли ее, — та самая, которую ты носила в 1944 году, когда скрывались от немцев), старая, изношенная, стала совершенно невозможной, и мы решили ее заменить. Чем? Ты оббегала Париж в поисках лисьей шубки, изящной, прочной и дешевой, и нашла в новооткрытом меховом магазине на rue Brea прекрасную шубку по дешевой рекламной цене. Но это было все-таки 24 000 франков: нам недоступно.
Совершенно случайно я взял в руки старое мартовское извещение из Recherche Scientifique — о суммах, которые мне были выплачены в 1945 году. Извещение было прислано для налога, и я уже использовал его. Взглянув снова на цифру, я удивился: она показалась мне слишком высокой. Таких сумм я не получал. Побежал в канцелярию Сорбонны: мне показали оправдательные документы, и на мой вопрос, где же деньги, ответили: «На вашем текущем счету в банке, как и полагается». Я побежал в банк, и там оказался излишек, мне неизвестный, в 36 000 франков. На мой вопрос, почему же не известили об этом, мне надменно ответили: «Мы — не почта, чтобы извещать о каждом перемещении сумм».
Таким образом мы смогли не только купить шубку, но ввиду близости твоего дня рождения я еще прибавил тебе в подарок хорошее шерстяное платье, тоже — по твоему выбору. Очень хорошо помню наши хождения на rue Brea, веселые и дружные, 24 октября, 2 и 6 ноября. Нечасто я имел возможность купить тебе хороший подарок, доставлявший тебе длительное удовольствие.[1346]
Конец октября и первая половина ноября, как они значатся в твоем Agenda и живут в моей памяти, прошли довольно разнообразно.
31 октября ты пошла с Пренаном на «Belle de Cadix»,[1347] вернулась в восторге и хотела во что бы то ни стало пойти еще раз со мной, но не вышло; разные мелкие причины помешали это сделать, а потом, в начале 1950 года, я, когда остался один, не мог бы смотреть эту вещь без «неприличного» волнения.
3 ноября — воскресенье — gouter у Benoid. Как раз присутствовал муж его сестры — Melot, очень хороший инженер и симпатичный человек, но голлист. И как мы с ним сцепились: несмотря на все усилия хозяев и части гостей, расцепить нас было невозможно, однако не поссорились.
5 ноября в назначенное время я съездил за паспортами: не готовы, пожалуйте через неделю.
6 ноября вечером — русская организация Сопротивления: в общем — потерянное время, но не пойти невозможно.
9 ноября — Юлечкино рождение, наш большой праздник: дома одни.
10 ноября — в салоне на Quai d’Orsay: празднование октябрьской годовщины. Большего безобразия я не видал. Билеты стоили довольно дорого, и я предполагал, что можно будет прослушать речи и насладиться артистическими выступлениями, как полагается, сидя. На самом деле билетов распродали столько, что невозможно было проникнуть в залу. Тоня, распорядительница, повела себя, как и всегда в таких случаях, с глупой заносчивостью и находила такую организацию совершенно нормальной. Потеряв бессмысленно два часа, мы поторопились отправиться домой, несмотря на уговоры Тони остаться на бал; впоследствии она созналась, что мы были правы.
11 ноября в половине пятого мы повидались с Марьей Ивановной Балтрушайтис: она вернулась после длительного пребывания в Royat[1348] (куда ездила для поправки сердца), и ей казалось, что есть улучшение. Она рассказывала очень образно, из чего
