Этот разговор имел место в том же ноябре 1946 года. С тех пор и до 1949 года включительно десятки раз мы видели этот «бандита», который всегда производил впечатление скромного, тихого, корректного человека. Нам случалось видеть их вместе, и всегда они казались нам мирной, вполне устоявшейся, супружеской парой. Однако разоблачения о тайнах своей супружеской жизни M-me Despretz продолжала до конца наших сношений с ней.[1358]
Две программки осени 1946 года, показывающие, как далеко разошлись пути людей, которые тогда еще шли вместе. Вот чествование памяти Пастера 22 ноября; ты была там вместе с Тоней. Чествование происходило в огромном театре Chaillot под председательством Жолио, который не изменился; речи произносили Teissier, который тоже не изменился, и директор Пастеровского института Trefouel, который нынче проституируется под американскую указку, Jean Painleve, который не изменился, и Dr. Comandon, который очень изменился…
Другое собрание — 5 декабря, тоже под председательством Жолио, имело место в Сорбонне, и там молодой физик Bertrand Goldschmidt, ныне — на 200 % «американец», говорил об опытах на Бикини, пытаясь угодить и нашим, и вашим. Его очень скоро раскусили. На этом собрании ты была с твоими сорбоннскими коллегами и, вернувшись домой довольно поздно, долго и подробно рассказывала мне о всем, что происходило.[1359]
Дело с нашим домиком в Acheres продолжало нас занимать и волновать, и 3 декабря — новая поездка туда. Мы повидались с M-me Fournier, чтобы выяснить, каковы ее намерения, и по возвращении в Париж поехали к M-me Martin. Она позвонила в Melun, и на 9 декабря было назначено свидание с префектом.
Мы поехали вместе с ней рано утром. Погода была декабрьская, то есть сумрачная, сырая, промозглая. Перед тем, как идти в Префектуру, обошли лавки в поисках того продовольствия, которое в Париже отсутствовало, а в 40 километрах от него была полная чаша. Совершенно непонятный экономический парадокс, который нас поразил уже в Савойе, где карточки на масло, сыр и мясо не существовали и всего было вволю, тогда как в Париже с большим трудом находили свой еженедельный бифштекс. M-me Martin и я очень легко приобрели все, что искали.
В Префектуре мы решили, что удобнее будет, если она пойдет разговаривать с префектом одна: «Вы знаете, мне придется говорить о вас и хвалить вас, а это всегда бывает неловко». После часовой аудиенции она вышла с благоприятным, но не очень определенным результатом: крючкотворы нашли способ оставить дом в моем пользовании, начиная с весны и не отменяя постановление о реквизиции. Мы увидим, что из этого вышло.[1360]
Я подхожу к концу 1946 года, к твоему заболеванию и размышлениям и печальным мыслям, какие меня одолевают. В числах двадцатых декабря, как раз в начале рождественских каникул, у нас начался грипп.
Обыкновенно это протекало так: сначала в очень легкой форме заболевала ты, и грипп естественно передавался мне, приобретал большую силу, но все еще оставался легким. За три-четыре дня моей болезни твой грипп проходил, но ты снова получала его, уже от меня, и у тебя он сразу становился серьезным, а я выздоравливал. Иногда мы ограничивались двумя первыми стадиями, очень редко — одной. За холодную половину года мы имели иногда до шести гриппозных инфекций, и ты считала меня особенно подверженным этой болезни. Однако за последние два с половиной года нашей разлуки у меня было только два легких начала гриппа, несмотря на то, что сейчас, без прислуги, я вожусь с метлой и пылевой тряпкой.
Итак, в последней декаде декабря твоя третья фаза приняла особенно серьезный характер с осложнениями со стороны легких. Повторилась в слегка ослабленном виде бронхопневмония, которую ты имела зимой и весной 1933 года. Ты кашляла весьма основательно, были хрипы; соседка Марья Михайловна ставила тебе банки, а врачи применяли сульфамиды. С началом нового года положение несколько улучшилось, но скверный кашель продолжался, и было решено сделать тебе радиографию области легких.
Я хорошо помню нашу поездку в госпиталь Saint-Louis. На нашем автобусе, теперь не существующем, мы добрались до Avenue Victoria и оттуда на № 75 доехали до Saint-Louis. Мы застали большую толпу ожидающих и, если бы врачи не были предупреждены из Сорбонны, не выбрались бы оттуда до вечера. Нам пришлось ждать не более 40 минут, и, как всегда, мы ужаснулись перед отвратительным состоянием французских госпиталей. Ожидальня для больных была не топлена, и раздевались в ней, иногда наголо, больные — и мужчины, и женщины — друг перед другом. Помещение было старое, грязное и неустроенное. Дошла очередь до тебя. Ты оставила верхнее платье на мое попечение и отправилась.
Через четверть часа ты вернулась и сказала, что снимок будет готов через несколько дней, и его привезут в Сорбонну, но тебе сказали, что в легких ничего нет, и с этой стороны все скоро пройдет, а вот сердце очень расширено, в плохом состоянии и требует усиленного внимания. Ты успокоительно сказала, что в этом нет ничего нового, но меня это обеспокоило, и который раз в жизни я испытал ощущение, что солнце померкло и всякая надежда на радость ушла; весь внутренний тон моей жизни изменился.
Конечно, мы знали, что со времени твоих ревматизмов ты стала «mitralieune»,[1361] но мы считали, и врачи постоянно говорили нам это, что все компенсировалось, сердце имеет некоторый устойчивый режим, который может продолжаться «неопределенно долго» при условии того, чтобы вести себя разумно и от времени до времени регулировать его лекарствами. Мы имели флаконы и коробочки с каплями и пилюлями
