При первом же свидании, которое имело место в ресторане «Coupole» на Bd. Montparnasse, я, на правах старой дружбы, стал очень осторожно расспрашивать ее, где же она находилась в эти тяжелые годы. Любопытство мое не было нескромным — ведь всем нам пришлось пережить много неожиданного и тяжелого, и при встречах с давно не виденными друзьями естественно было спросить: «Ну, а вы как? Как удалось выкарабкаться из литовской, из чехословацкой, из немецкой западни?» За столом сидели все ее старые друзья: ты, Тоня, Богораз из Пастеровского института, еще кто-то. Все ею интересовались.
Ответ был неожиданным: «О, у нас в Америке все было спокойно». Мы с тобой были ошеломлены. «В Америке? Когда же вы попали в Америку?» Ответ: «В самом начале войны». Настаивать далее было нелюбезно и бесполезно: война с СССР началась в июне, с Америкой — в декабре 1941 года, а от Веры Михайловны имели в Париже письма из «Великой Германии» в 1942 году, и «Naturwissenschaften»[1366] говорили о ее работе в Kaiser-Wilhelm Institut[1367] в 1942–1943 годах. Я замолчал. Вопрос для меня неясен и поныне.
В ответ на мои вопросы она подняла голову, взглянула на меня и сказала: «А вот вы интересуете меня с физиологической точки зрения. Вы сидели в немецком лагере, были в подполье, а со времени нашего последнего свидания скорее помолодели. Очень ли исхудали вы в лагере?» — «Я потерял 18 кило в первые три месяца и, выйдя на свободу, весил около 50 кило». — «Вот, то-то оно и есть: это похудание было для вас чрезвычайно полезно; вы должны быть благодарны немцам». Мы, конечно, присутствовали на ее лекциях (brigade d’acclamations![1368]); я запомнил только одну: 17 февраля — на медицинском факультете.[1369]
До твоего заболевания я довольно часто заходил за тобой в Сорбонну. Но со времени этой тревоги стал регулярно утром провожать тебя, а вечером заходить за тобой. Тебе нельзя было таскать тяжести, и твое сердечко чувствовало даже маленькую нагрузку. У меня в памяти все время стояло укором мое сидение в лагере, когда тебе приходилось собирать для меня продовольственные посылки и таскать их для отсылки или прямой передачи, когда ты приезжала в Compiegne. Я неверно выражаюсь: «укор» тут ни при чем; ни я, ни ты не могли ничего поделать, и ты не была бы самой собой, если бы вела себя иначе. Но я знал об этом и помнил, и мучился, и хранил потом и храню сейчас благодарное воспоминание.
Итак, утром мы выходили довольно рано, и быстро бежали по rue Saint-Jacques — узкой, грязной, неудобной и переполненной. Ты имела всегда целый список хозяйственных мелких дел, и на ходу мы забегали в различные лавки: их за столько лет хорошо знали, и нас тоже все знали. Дойдя до Сорбонны, мы очень-очень потихоньку поднимались в ваш третий этаж, который равносилен обычному шестому, или же пользовались лифтом, который часто портился. В лаборатории я нес твой «груз» до кабинета, а ты задерживалась в коридоре по разным делам. Затем мы обсуждали минут пять текущие вопросы, и я уходил.
Вечером, часов около шести, я отправлялся за тобой и первым делом начинал тебя уговаривать немедленно уходить, что удавалось далеко не всегда. Очень часто мы шли не прямо домой, а направлялись в какой-нибудь кинематограф с непрерывным действием. Это был очень удобный час, когда французская публика занята обедом, в залах есть много места, воздух — свежий и не накурено.[1370]
Я не помню точно, что именно мы смотрели в эти первые месяцы 1947 года. Буду отмечать наудачу. Вот «Arenes Sanglantes»[1371] по роману Бланко Ибаньеса «Кровь и песок». Первый фильм на эту тему был немой, с Рудольфом Валентино.[1372] Видели его мы в мае 1927 года вместе с С. С. Ковнером. Я хорошо помню этот весенний день и наше хождение по rue des Sevres, но сам фильм не запомнился. Валентино не произвел на нас хорошего впечатления: кривляющийся красавец — вот и все. На этот раз фильм был говорящий и в красках, и мы пошли его смотреть специально из-за Риты Хэйворд (Miss Атомная бомба[1373]), о которой печать говорила чудеса. Она играла роль донны Соль. Кто был ее партнером, не помню.[1374] Впечатления большого ни фильм, ни она не произвели. Гораздо больше удовольствия доставила нам мексиканская «Enamorada»[1375] с Марией Феликс и Педро Армендарис. Прежде всего — оппозиция американской наглости и американскому мещанству. Затем — великолепная игра и его, в роли революционного генерала, и ее, в роли своевольной барышни из богатого реакционного семейства. И если к этому добавлять couleur locale,[1376] и музыку, и серенады…[1377]
Я забыл отметить еще один мексиканский фильм — «Maria Candelaria» с Dolores del Rio и Pedro Armendariz. В свое время Dolores del Rio была знаменитостью, но мы ее не видали в лучших фильмах. И как-то так случилось, что мы увидели ее в безделке «A Caliente». [1378] Это было в 1932 или 1933 году. Понравилась она нам чрезвычайно, и понравилась мне настолько, что ты меня начала поддразнивать ею, что меня всегда огорчало. В последующих фильмах мы ее также не видели: тебе не пришлось, а я избегал, чтобы не портить впечатление. Так я всегда делаю, когда артист или артистка мне очень понравились; во всяком случае, выжидаю возможно дольше. Я думаю, что мы ничего не потеряли, потому что Hollywood использовал ее в абсолютно идиотских фильмах, вроде «Незнакомки из Монте-Карло».[1379] Но вот прибыл этот мексиканский фильм, и это было откровение во всех отношениях: вместо американской уголовщины, полицейщины, пустословщины — фильм с насыщенным социальным содержанием, мексиканская экзотика и затем постаревшая Dolores del Rio, без туалетов, без грима, в роли бедной крестьянки- метиски, но какая игра, какая чуткость к оттенкам, какая естественность; и компаньон ей выпал подходящий. Редкий фильм смотрели мы с таким интересом.
С интересом смотрели мы и послевоенные итальянские фильмы. Военная и послевоенная Италия прошла через большие бедствия, во всяком случае — бо?льшие, чем Франция. Одно это черчиллевское наступление по «сапогу» с юга на север чего стоит. После войны встало сейчас же много серьезных
