Мы поместили их не в нашем примитивном доме, а у Besson в хорошо отапливаемой и уютной комнате их маленького отеля. Laurence и Paul были удивлены, что нам так нравится этот разваливающийся дом. Им было трудно понять, в каком состоянии мы очутились в конце апреля 1944 года, когда немцы искали нас, и Париж стал невозможен. Дом принял нас, не предал. Мы нашли в нем спокойствие и некоторую безопасность: он давал нам возможность (ею, к счастью, не пришлось воспользоваться) скрыться, в случае нужды, в поля и лес. И как могли мы забыть вечернее солнце, которое посылало нам свои лучи из сада, когда садились за ужин? Дом был снят благодаря твоей энергии и настойчивости, и твоя интуиция и счастливая звезда привели к нему, когда нам некуда было деваться. Все это — вещи, которые не забываются.[1399]
По разным причинам мы не поехали в Acheres на первомайский праздник 1947 года, но побывали там во время «вознесенского моста». Вознесение имеет место всегда в четверг, и два дня, пятница и суббота, также являются праздничными и образуют «мост» к воскресенью. Мы выехали 14 мая и вернулись в воскресенье 18 мая, проведя время с большим удовольствием, несмотря на отсутствие любимой нами земляники. Впрочем, на весенних лугах растут мелкие съедобные грибки, иногда — в очень больших количествах. Собирать их скучно, никакого спортивного интереса, и очень кропотливо. Еще неприятнее их чистить. Чистка несложна: отрезать или отрывать запачканные кончики ножек, но как это надоедливо. Я знаю только одну более неприятную операцию: подготовлять к варке черную смородину, отстригая твердые части. Уф… Но чего бы я не сделал, чтобы быть приятным тебе! И сейчас, и тогда для меня эти наши блуждания по лугу между юными елочками окрашены твоим присутствием в цвета радости и счастья.
Каждый вечер мы имели два хождения: за молоком — к Creuset и за молоком плюс еще, что найдется, — к Geault. К этому времени жесткие и жадные крестьяне Geault немного приручились и прекратили попытки навязывать нам обязательный ассортимент в виде стебля порея при каждом яйце или кило персиков (совершенно несъедобных ни в сыром, ни в вареном виде) при каждом литре молока. Все-таки каждый раз мы выслушивали воркотню Geault, что вот, дескать, горожане обирают бедных крестьян. Тут уж даже его супруга находила эти стенания неуместными и несправедливыми и ставила ему на вид все те городские блага, которые они имели через нас. Мы возвращались от Geault в полумраке, и этот километр бывал для нас всегда очень приятной прогулкой. Иногда мы удлиняли ее, направляясь через поля.
Отъезд был значительно облегчен благодаря воскресным отходам автокара в 17 часов. Приезжие предпочитали уезжать в понедельник утром, и благодаря этому в воскресенье мы почти всегда находили сидячие места: вещь очень существенная.[1400]
Именно на эту весну и начало лета пришлась усиленная работа по проверке нашей сопротивленческой организации. Раз в неделю в помещении «Советского патриота» собирались наши заседания. Публика была с ленцой, и мне, хотя сам я не испытывал никакого энтузиазма, приходилось быть палочкой-погонялочкой. Неизменно, явившись в восемь часов вечера, я не заставал никого. Проходило полчаса — появлялся Шашелев. Еще четверть часа — приходил Квятковский. Tres faciunt collegium.[1401] Мы раскрывали наши dossiers и начинали обсуждать. К девяти появлялись Сотникова и Лейбенко. Ждать Андреева не приходилось.
К той эпохе трения между нами значительно стерлись, и у нас — в полном согласии с «Poesie Unanime» Jules Romains[1402] — выработалось единогласие между собой и несогласие с правлением организации, особенно — с Кривошеиным, который, будучи оппортунистом, старался — ради численности организации — проводить сомнительные кандидатуры, которые мы отметали, например, князя Эристова, авантюриста, работавшего для Intelligence Service и представившего свидетельство именно этого рода. Это — тот самый Эристов, который, прибавив к своей фамилии имя «Чингисхан», написал восторженную биографию завоевателя, своего рода оправдание завоевательных стремлений американских «чингисханов».
Было также дело одного из основателей «Русского патриота» Брестеда, о котором у нас были сведения, что, будучи арестован немцами, он вел себя скверно и купил себе освобождение, вернее — инсценированное бегство. Вызванный для объяснений, Брестед не явился, а прислал мне угрожающее письмо, обещая пожаловаться консулу. Я счел себя обязанным изложить в письме к консулу истинное положение дела; ответа не получил. Кандидатура Брестеда отпала, и, что с ним было дальше, не знаю.
Заседания наши оканчивались поздно, и домой я возвращался около полуночи. Для ускорения вылезал из метро на Raspail и затем лупил пешком вовсю. Это давало экономию времени в три минуты — лишние три минуты, которые я проводил с тобой. Ты была обыкновенно в постели, читала, а часто спала. Я брал чашку чая, садился около тебя, смотрел с радостью на твое личико, и мы рассказывали друг другу наш день. [1403]
На эту же весну приходится начало моей метеорологической деятельности. Была при CNRS образована метеорологическая комиссия из двух отдельных подкомиссий: одна — математическая, а другая — по долгосрочным предсказаниям. И та, и другая состояли из «высоких лиц» и жили моими докладами; других я не слышал.
Отношение ко мне как к русскому было у некоторых лиц явно враждебным. Когда, по доступной литературе, я представил обширный доклад по истории (и библиографии) долгосрочных предсказаний погоды, то указал, что для полноты мне нужно было бы пересмотреть коллекции журналов в Office National Meteorologique,[1404] и обратился за разрешением к присутствовавшему помощнику начальника этого учреждения. Ответ был: «Океанографический институт имеет довольно хорошую библиотеку. Почему бы вам не обратиться туда?»
Точно так же не соблюдался рабочий распорядок, без которого эти заседания становились бесполезны, а именно — печатание к каждому заседанию основных тезисов доклада. Это был уже настоящий секретарский саботаж. Забегая вперед, скажу, что так оно продолжалось и в следующем академическом
