году — 1947/1948, в котором эта комиссия окончила свое существование.
Состояние твоего здоровья, казалось, улучшилось, но прежде, чем решиться ехать в горы или на море, нужно было посоветоваться с врачом. Этим мы занялись в июне месяце. Через того же Gabe испросили аудиенцию у Robert Levy — сначала в госпитале Beaujon, куда ты поехала в день моего рождения, 10 июня, вместе с Gabe. Для повторных исследований ты вернулась к нему же в госпиталь 17 июня, на дом — 26 июня и 3 июля. В результате Robert Levy сказал, что он находит твое состояние улучшившимся, но недостаточно, и всего разумнее было бы поехать просто в деревню.
Но деревни с тебя было, как ты ему ответила, более чем достаточно: 1941, 1942, 1943, 1944, 1945 годы; тебе хотелось на море. Он сказал, что только при условии, чтобы не купаться, и затем прибавил: «Насколько я вижу, насколько я знаю ваш характер, это условие невыполнимо». Тогда ты спросила: «А горы?» Ответ был: «Не свыше 1000 метров, с обилием ровных плоских [мест для] прогулок, от времени до времени — экскурсии, с тем, чтобы идти медленно; строгое соблюдение лечебного режима». Это определило наш выбор: мы решили вернуться в Etelley около Samoens — в знакомое место к нашим друзьям Deffaugt.[1405]
Часто мне думается, что со стороны врача и с нашей этот выбор был ошибкой, что правильнее было бы поселиться на лето где-нибудь в окрестностях Fontainebleau — не в Acheres, поскольку тебе хотелось переменить место. Однако поиски в ту эпоху не дали результатов, и притом от префекта департамента Seine et Marne была получена новая бумага о том, что он находит необходимым пересмотреть свое решение и реквизирует окончательно наше помещение в Acheres. Таким образом, волей-неволей, мы пошли по линии наименьшего сопротивления и сняли наше прошлогоднее помещение в Etelley у Deffaugt.
Однако мы воспользовались предоставленным нам сроком и еще два раза съездили в Acheres. Одна из этих поездок имела место утром 21 июня поездом. Мы взяли с собой Пренана, которому нужно было отдохнуть; его собственное жилище в Acheres было уже отобрано по проискам тех же лиц и групп, и он остановился у нас в нашей третьей — дровяной — комнате, где были постель и все необходимое. С поезда мы пересели в Fontainebleau на автобус, проходящий через Acheres, но проехали дальше — до Chapelle-la-Reine, чтобы сократить время и сразу закупить продовольствие.
Естественно, M-me Moulira оставила нас завтракать; они жили в квартирке при лавке, и кухня, очень маленькая, служила им столовой. Было грязновато, были назойливая собака, бездна мух, но все это искупалось веселостью и радушием хозяев. Когда-то Charles Moulira был рабочим в сапожной мастерской и, несмотря на перемену положения, сохранил пролетарскую психологию. Он был умен, не без диалектических способностей, обладал памятью и некоторой беспорядочной начитанностью, и разговаривать с ним было интересно; она — весела, умна, добра, услужлива и очень любила тебя.
Поэтому сидеть с ними в кухне-столовой было уютно и приятно. Вдобавок как стряпуха M-me Moulira не уступала лучшему повару, и избалованный Пренан ел ее стряпню с величайшим удовольствием. Мы провели с ними время в болтовне на разные темы до обратного прохода автобуса и через несколько минут были в Acheres. Нам и в голову не приходило, что мы видим их в последний раз: Charles, у которого было больное сердце, умер несколько месяцев спустя, не дожив даже до пятидесяти лет, а вернуться в Chapelle-la-Reine нам больше не пришлось.
Остаток дня 21 июня мы провели в хождениях по Acheres, но 22-е, воскресенье, употребили на прогулки по лесам и, прежде всего, на сбор земляники на «наших плантациях». Как раз вторая половина июня — разгар земляничного сезона. Мы долго бродили по вырубкам, и сбор наш был великолепен, но это был последний сбор в нашей жизни. В понедельник, утром 23 июня, мы вернулись в Париж.[1406]
На 24 июня у тебя помечено свидание с Марьей Ивановной Балтрушайтис в Closerie des Lilas. Это литературное кафе очень любил покойный Юргис Казимирович по воспоминаниям начала века, когда там собирались поэты во главе с Paul Fort и с Moreas. Об этой былой славе помнят теперь очень немногие и нужно обращаться к романам (вроде «Les homes de bonne Volonte» J. Romains[1407]) и к мемуарам. Я жил в Париже в эпоху литературной славы кафе, но мне приходилось бывать в его верхнем зале совершенно по иному поводу: судили по обвинению в провокации т. Виктора (Таратуту); это было весной 1910 года, и я вызывался как свидетель. В эпоху немецкой оккупации мы регулярно встречались в этом кафе с Юргисом Казимировичем — иногда раз, иногда даже два раза в неделю, — и там имела место наша последняя встреча в конце декабря 1943 года.
С Марьей Ивановной мы встретились ввиду отъезда на каникулы. Ее здоровье становилось все хуже и хуже: сердце, — и я расспрашивал ее со страхом о симптомах и лечении. Тут была какая-то обреченность, из которой хотелось тебя вывести: меня пугало, что все лекарства, которые мы видели у наших больных друзей (Moulira, Марья Ивановна и др.), появляются с некоторым опозданием, год-два, около твоего места. Марья Ивановна снова собиралась ехать в Royat или Aix-les-Bains.[1408] Мы, как всегда, дружески побеседовали, и на следующий день на свидании с доктором Robert Levy ты задала ему вопрос относительно курортного лечения; ответ был отрицательный.
3 июля вечером у нас были гости — как у тебя записано, семь человек: отец Константин, граф Игнатьев (попросту Сережка), его сестра Ольга Алексеевна, И. И. Аванесов с Асей и Екатериной Александровной и Вово, Vovo de Russie, — наш милый, но глуповатый товарищ по Компьенскому лагерю, сын балерины Кшесинской и великого князя Андрея Владимировича. В ту пору Игнатьевы и о. Константин собирались уезжать в СССР. Это не удалось Сережке — не знаю, по каким причинам. Вово, если бы мог, охотно уехал: ему было совсем не весело развозить от какой-то винной фирмы бутылки вина на трипортере;[1409] не знаю, что он делал бы в СССР.
Вечер прошел очень хорошо. По обыкновению, мы несколько пикировались с о. Константином на богословские темы. Я подсунул ему книгу