и физиологии. Back покорился и стал готовиться, но вместе с тем продолжал свою лабораторную работу. Очевидно, он не сумел соблюсти должное равновесие, потому что провалился на экзаменах дважды — и в весеннюю, и в осеннюю сессии. Вместе с тем данная Перезом тема явно тяготила его, и он находил, что «патрон» недостаточно им занимается, что было верно: французы не умеют и не любят систематически руководить работой начинающих ученых, полагая, что талантливые сами разберутся, а с остальными не стоит возиться. Точка зрения — совершенно неправильная, и из-за нее и французская наука, и французская техника несравненно слабее, чем во всем остальном мире.
Провалившись, Back решил не готовиться к экзаменам и перейти в другую лабораторию. Его охотно принял к себе профессор Faure-Fremiet из College de France — личность малосимпатичная, с незначительным весом, но ловкач и «любезный человек», во французском смысле слова. Он предложил Баку маленькую темку для диссертации на университетский, а не государственный докторат. Только этот последний является настоящим, а первый был создан специально для иностранцев, «на выезд», и требования к нему предъявлялись несравненно более легкие. Свою работу Бак состряпал в восьмимесячный срок, защитил ее и со званием docteur de l’Universite de Paris уехал в Иерусалим.
И вот теперь, через пятнадцать лет, Бак предстал перед нами уже в качестве пожилого доцента, вице-директора лаборатории, с многообещающей полнотой, солидным брюшком, солидной речью и, как он сам выразился, «облетевшими иллюзиями». Иллюзии — его социалистические увлечения. Теперь это был буржуазный деятель новосоздающегося буржуазного государства, сионист в худшем смысле слова. Он с презрением смотрел на Европу и находил, что у них — все лучше, что Иерусалимский университет — первый в мире, что в Палестине — все в порядке, арабы обузданы и «не посмеют», что коммунизм у них невозможен и т. д.
Мы слушали, слушали; наконец, я взял газету и показал ему известия о готовящихся осложнениях. Он с презрением махнул рукой: «Англия и Соединенные Штаты слишком заинтересованы в нашем существовании. Они не допустят…». Прошло несколько дней, и я снова встретил Бака у вас в лаборатории: подавленный, взволнованный, ничего не понимающий, он пришел прощаться. Начиналась арабо-еврейская война,[1429] сын его был мобилизован и Бак спешно ехал обратно, чтобы успеть эвакуировать семейство из Иерусалима. Нам было искренне жаль его. Надеюсь, что в налетевшей буре (и сколько их еще будет) он и его близкие уцелели. Бак обещал писать всем своим парижским друзьям и знакомым, но почему-то обещание не выполнил.[1430]
Как всегда, осенью ты занималась приведением в порядок нашего хозяйства и наших костюмов. Это была забота немалая. Для каждой покупки, имея в виду наши недостаточные ресурсы, тебе приходилось обойти добрый десяток магазинов, а если дело касалось меня, то еще нужно бывало преодолевать мое сопротивление. Я сменял вещи крайне неохотно и находил всегда, что старое пальто прекрасно может продержаться еще зиму, а там посмотрим. Так мне удавалось иногда оттягивать покупку на несколько лет. Относительно мелких вещей ты всегда умела обойтись без меня и поставить перед свершившимся фактом, но в отношении пальто, костюмов и обуви это бывало невозможно. И тогда ты умела привести меня к нужному результату, не затрачивая голосовых средств. Так оно случилось и в этом году.
18 октября, когда мы утром пришли в Сорбонну, ты сказала: «Вот что, суббота — мой выходной день; оставим здесь вещи и пойдем на rue de Rennes. Ты проводишь меня, а мне нужно сделать несколько покупок». Я согласился, и мы с тобой, как всегда, весело побежали по Bd. Saint-Germain, останавливаясь у витрин, иногда забегая внутрь магазинов. Погода была холодноватая, обычного парижского типа. Мы пошли по rue de Rennes и остановились у одевального магазина Saint-Germain des Pres. Ты внимательно осмотрела витрины, решительно вошла внутрь и стала подниматься в первый этаж.
«Позволь, — сказал я, — ты ошибаешься: там — мужское отделение». Ты засмеялась: «Ничего, идем-идем». И там остановилась перед прилавком и сказала приказчику: «Вот тот господин, для которого я отложила пальто; теперь надо примерить». И затем сказала мне по-русски: «Послушай, не сопротивляйся. Ты знаешь, в каком состоянии твое зимнее пальто. Два года ты водил меня за нос, а теперь я привела тебя сюда. И притом, — продолжала ты, глядя мне в глаза, — подумай, все уже подготовлено, а ты знаешь…». Я поцеловал твою родную ручку, и мы пошли в кондитерскую сбрызнуть покупку.[1431]
У тебя под датой 11 ноября значится: «рукопись сдана Пренану». Это нуждается в разъяснениях. После того, как ты получила свой диплом (licence es sciences naturelles[1432]), в 1931 году Perez дал тебе тему — изучение механизма вырабатывания половых продуктов с их последующей судьбой у моллюсков и, в частности, у Purpura. Первую работу на данную тему ты напечатала в сотрудничестве с ним…[1433] После этого ты выпустила несколько самостоятельных работ,[1434] но тема в таком аспекте не давала возможности для большего развертывания.
Perez не был экспериментатором, и методы, практиковавшиеся у него, были элементарно просты. В данном случае, заручившись большим количеством моллюсков приблизительно одного возраста, нужно было фиксировать их через определенные сроки, парафинировать, нарезать на микротоме, наделывать препараты и смотреть в микроскоп. Надежды найти что-нибудь новое этим путем было очень мало, потому что такой цикл работ проделан уже много раз на морских станциях всего мира, и в существующих сводных работах, например — у Pelseneer, весь процесс описан.
Тем не менее у предшественников тебе удалось найти слабые стороны, неверные наблюдения, неправильные истолкования, и накапливался материал для твоей собственной большой работы. Этот материал накапливался очень медленно, и положение было тем более неприятно, что по французским традициям Perez совершенно не интересовался тем, что делают начинающие ученые, работающие у него в лаборатории. Он часто заходил к
