тебе, чтобы поболтать, выпить чашку чая, но засадить его за микроскоп и заставить посмотреть препараты было очень трудно.
После твоего перехода в 1937 году в лабораторию Пренана ты надеялась, что с ним будет лучше. На деле — положение не изменилось. Он дал тебе другую тему — эмбриология мыши, и ты и здесь накопила огромный материал, но над тобой висела неоконченная работа по моллюскам. К тому же все годы до войны Пренан отсутствовал, будучи поглощен политикой. Пришла война, мобилизация, разгром, а для него — полтора года плена (май 1940 года — ноябрь 1941 года), подпольная работа, арест, пребывание по тюрьмам и лагерям (январь 1944 года — июнь 1945 года). За все это время о науке он не думал, и нам самим тоже приходилось иметь большие перерывы.
Наконец, ты решила больше моллюсками не заниматься, но пересмотреть весь свой материал и напечатать те результаты, которые накопились. Так образовалась значительных размеров работа, которую в ноябре 1947 года ты передала на просмотр Пренану и которая была напечатана в феврале 1949 года в «Archives de Zoologie experimentale et generale».[1435]
Раз уж я заговорил о лаборатории, будет вполне уместно поместить здесь ряд снимков, выполненных в 1946 году Эмилем Марковичем и представляющих тебя в лаборатории…[1436]
Я уже давно ничего не говорил о делах русских сопротивленцев. Деятельность наша была очень интенсивной. Очень многие уезжали с первыми партиями на родину,[1437] и требовалось снабдить их свидетельствами об участии в подпольной работе против немцев, а для этого Контрольная комиссия под моим председательством должна была проверить их права. Иногда мы с Игорем Кривошеиным сцеплялись: он был склонен легко давать подобные документы и два-три раза подмахнул их без визы Контрольной комиссии. Я считал, что вообще едут не те, кому следует, и что незачем усиливать там, в России, позиции сомнительных лиц.
Помимо крупной организации в Париже у нас возникли еще организации в провинции, особенно — после поездки Игоря на «гастроли» в различные города. Он привез отовсюду, из Ниццы, Марселя, Лиона и т. д., десятки, вернее — сотни, заполненных анкетных листов и передал этот материал нам. Мы были поставлены в очень большое затруднение. Наша комиссия вне Парижа не имела никакой возможности проверить сведения, содержащиеся в анкетах.
Иные документы представляли из себя филькины грамоты, иные сопровождались удостоверениями органов контрразведки — американской, английской, французской. У нас не было сомнения, что данные лица оказывали им услуги во время войны, и у нас была полная уверенность, что они будут и дальше оказывать их тем же «союзным» органам: на этот раз — не против немцев, а против нас самих. Мы были в тем более трудном положении, что наша организация являлась легальной, пока терпимой французскими властями, и идти на открытый конфликт большинство не хотело. Все, что мы могли делать, это — под разными предлогами затягивать рассмотрение сомнительных анкет.
Той же осенью 1947 года организация устраивала праздники: была выставка русского Сопротивления, очень посещавшаяся; состоялся очень удачный концерт и, кстати, чествовали медаль (Medaille de la Resistance[1438]), которую получил Игорь,[1439] — с большой помпой, на площади Invalides, с барабанным боем. Во время концерта было предложено послать приветственную телеграмму Сталину, Вышинскому и президенту Французской республики, и несколько дней спустя последний прислал Игорю очень любезное благодарственное письмо. Все, как будто, шло хорошо.
И вдруг утром, кажется, около 25 ноября, я читаю во французских газетах: «высылка советских шпионов». В числе высланных Игорь Кривошеин, престарелый профессор Угримов (когда-то высланный за границу вместе со Стратоновым, М. М. Новиковым и другими профессорами) и его сын, очень талантливый инженер, и ряд других видных деятелей Сопротивления.[1440] Мотивы, там, где они были даны, принадлежали к типу вздорных полицейских измышлений: в частности, Игорю приписывалась организация стачки грузчиков в Марселе и редактирование «Советского патриота», который редактировался Д. М. Одинцом.
Всякий раз, когда приходится встречаться с подобными вещами, я задаю вопрос без ответа: что же из себя представляет французская полиция — сборище дураков, преступную шайку, вредительскую организацию, поставившую себе целью всячески опорочить французскую администрацию. И каким образом на протяжении доброй сотни лет этот государственный орган остается в таком состоянии?[1441]
Это известие поразило нас чрезвычайно; было ясно: приняв атлантическую ориентацию, действующее правительство выдало Министерству внутренних дел и полиции задание дать доказательства их усердия и послушания. Исполнители выполнили его в меру своего разумения. Во всех странах в аналогичных обстоятельствах полиция подводила. Недаром когда-то царский министр внутренних дел, чтобы оправдать жестокую расправу в одной из сибирских каторжных тюрем, сослался на то, что у заключенных был найден сильнейший яд — …тиокол.[1442]
Мы сейчас же бросились к Нине Алексеевне. Страшная трепка нервов в течение года после ареста Игоря немцами стоила ей половины здоровья. Ее сердце было в отвратительном состоянии и следовало опасаться всего после этого нового жестокого удара. Так оно и оказалось: она слегла. Нам удалось все-таки переговорить с ней полчаса. Оказалось, что в середине ночи явилась полиция с приказом в получасовой срок собраться к отъезду. На семьи приказ не распространялся. Игоря увезли.
Как только рассвело, Нина Алексеевна стала звонить всем влиятельным друзьям Игоря, а таковых было много. Во-первых — тому крупному чиновнику Префектуры полиции, который все время оккупации предупреждал резистантов о готовящихся обысках и арестах и с тех самых пор оставался с Игорем в приятельских отношениях. Он сказал, что это дело исходило не от Префектуры и что приказ был дан из Министерства.
