широко известным, и тогда, каков бы ни был результат, а я предполагаю, что он будет отрицательным, неприятностей мне не миновать».
«Хорошо, — отвечаю, — вы сейчас пишете книгу о клетке у животных. Как вы минуете вопрос о развитии клетки из нейтрального органического вещества, поскольку этот вопрос уже поставлен и обсуждается? Обе стороны обратятся к вашей книге за ответом. Где же и искать его, как не в ней?» — «А я совсем об этом не буду говорить». — «А соотношения между клетками, происходящими, по Лепешинской, из желтка, и развитием эмбриона? Ведь это входит в компетенцию вашей книги и вашей лаборатории?» — «Тоже ничего не буду говорить. Да мне и нечего сказать, пока опыты не повторены компетентными руками в компетентном месте». Странная, очень странная точка зрения. И еще страннее отзыв Teissier по поводу клеток, развивающихся из нейтрального вещества: «Взять цыпленка, половину съесть, половину растереть в однородную массу по рецепту Лепешинской, и эту массу превратить в целого цыпленка». Научные вопросы такими балаганными выходками не решают и не устраняют.[1519]
Вчера вечером пришел Волошин и просидел у меня почти до полуночи, беседуя на всевозможные темы. В принципе он должен был принести точную постановку проблемы, в разрешении которой я должен участвовать; на деле, не принес ничего. Что означает его поведение? Уже который раз повторяется эта история. Мне кажется, что он все-таки опасается меня (вопрос о приоритете? или еще какой-нибудь вопрос в этом роде?) и никак не может решиться перейти от болтовни о работе к действительной работе.
По всем моим предварительным разговорам с Волошиным я вижу, что это — физик высокого класса в смысле совершенно отчетливой и очень обширной эрудиции; его собственные идеи спорны, но очень интересны; он — очень деловой человек, вероятно — очень жесткий для своих подчиненных. Алексеевский, который давно знает его, сказал мне, что во время оккупации, когда заводик Волошина не мог производить те точные инструменты, для которых был построен, он фабриковал всевозможные мелочи (зажигалки и т. д.), находившие в то время большой сбыт, и таким образом смог продержаться до освобождения. Это хорошо характеризует Волошина с деловой точки зрения.
Характер у Волошина, по-видимому, независимый до смешного, и он — любитель, как и я сам, ходить по трудным путям и интересоваться многими вещами сразу: большой недостаток и иногда большое достоинство. В молодости его влекло к пению; он отказался от этого из-за несовместимости с наукой. Занялся психологией, в начале нашего века поступил на филологический факультет (помню я эту психологию: «Вестник философии и психологии»,[1520] Л. А. Лопатин с его бородой, полное отсутствие эксперимента).
Естественно, Волошин потерял доверие, бросил Москву и уехал за границу (значит, были на то средства), где работал в Геттингене и разных других местах; потерял и там доверие из-за Вундта (действительно, ничтожество) и вернулся в Москву, уже — на физико-математический факультет, и имея 25 лет. Окончив, стал ассистентом В. А. Михельсона, создал ему репутацию, рассорился с ним и уехал за границу. Так он докатился до нашего времени, сохранив всецело свой индивидуализм и создав себе независимость (завод ему дает chiffre d’affaires[1521] в 120 миллионов). Недавняя потеря сына, в котором он видел своего преемника, очень поразила его и очень понизила работоспособность, хотя то, что остается, значительно превышает средний уровень.[1522]
Из последнего номера «Match» узнал о смерти Веры Михайловны Данчаковой. Она умерла в Лозанне два месяца тому назад; по какой причине, неизвестно. Статья, подписанная профессором Rochat (не знаю, кто это такой), содержит бездну вранья, начиная с утверждения, что последняя книга Веры Михайловны («Le Sexe»[1523]) была посвящена ему. О Вере Михайловне нужно будет здесь рассказать. С ней в нашей жизни было связано много значительных перемен.[1524]
С Верой Михайловной мы познакомились осенью 1925 года: она пришла ко мне на прием в Народный комиссариат просвещения, где я заведовал в то время научным отделом,[1525] и поразила огромной энергией, напористостью и бесцеремонностью. Приехав из Америки, чтобы «с энтузиазмом» работать для Советского Союза, Вера Михайловна хотела во что бы то ни стало побывать всюду, повидать всех интересных лиц, предложить свои услуги, стать членом партии.
Первым долгом сделала мне подарок: stylo американской фабрикации; я резко отказался, и она с недоумением сказала: «Я побывала у Луначарского, у Петрова, у Яковлевой, и все они взяли, а вы сопротивляетесь; нехорошо с вашей стороны», — и сунула стило мне в карман. Затем: «Я слышала, что вы — ученый; как хорошо, что ученые идут с советской властью и есть ученые-коммунисты; вы, вероятно, не единственный», — и она была очень удивлена и разочарована, узнав, что я — беспартийный. «Странно, странно», — повторила несколько раз. Далее: «Вы, наверное, женаты? Как вы живете? Я хотела бы побывать у вас, познакомиться с вашей женой… Послушайте, пригласите меня на обед». Что было делать? Я пригласил, — тем более, что и нам самим было интересно поговорить с ней.
Чтобы стол не был слишком пустым, я пригласил также моего старого друга, воспитанного у нас моими родителями, Сашеньку, иначе говоря — инженера-технолога Александра Александровича Зильберсдорфа, который жил в то время в Ульяновске и был там главным военным инженером.
