в канаве, сейчас же звали Pacaud. Он подходил, веселел и тут же пускал в дело сачок и банку. Это была огромная работа, которая давала много цифр, но никуда не вела.
В результате должно было получиться исследование, каких много, — статистическое исследование о влиянии разных факторов на Cladoceres. Pacaud чувствовал это и по мере накопления материала становился все нервнее и нервнее. Он старался делать выводы, и то, что получалось, было в высшей степени банально. Pacaud волновался, рвал свою рукопись, говорил о своей негодности к научной работе и о том, что он сам и его диссертация будут посмешищем для понимающих людей, и все серьезнее и серьезнее поговаривал о самоубийстве. Это приняло такой угрожающий характер, что M-me Pacaud отправилась с ним вместе в санаторий для нервных больных где-то в Эльзасе. После нескольких месяцев отдыха Pacaud взялся за свою диссертацию и благополучно защитил ее в 1938 году. Защита была слабая, но степень он получил. Был ли Pacaud прав в своей самооценке? Мне трудно сказать: я — не специалист. Пренан не ставит эту диссертацию высоко, находит ее грамотной, приличной, средней, но и только. Вероятно, Пако, с его нервной чуткостью, быстро понял этот оттенок, был уязвлен и, может быть, считая его справедливым, все-таки видел здесь несправедливость. Человеческое, слишком человеческое…
По словам M-me Pacaud, за годы, которые прошли после защиты диссертации, открывались часто свободные вакансии, дававшие возможность повышения, на которые Pacaud мог бы претендовать, но всякий раз находился кто-нибудь, перебивавший ему дорогу, часто благодаря своим талантам, но еще чаще из-за протекции, каковой ему недоставало. Из гордости и корректности он никогда ничего никому не говорил, но очень страдал. Это в значительной мере верно. Я помню историю с кафедрой, которая открылась в Poitiers: обратились к Пренану с просьбой рекомендовать кандидата, и он рекомендовал некоего нахала Legrand, нисколько не лучшего, чем Pacaud, и гораздо более молодого и менее опытного в преподавании. Узнав об этом, ты сказала Пренану: «А почему вы не рекомендовали Pacaud? Это было бы, во всех отношениях, лучше и справедливее». И он ответил: «В самом деле, я мог бы рекомендовать Pacaud. Как я не подумал об этом? Дело в том, что Legrand сам пришел ко мне, как только пронюхал о конкурсе».
Иные возможности Pacaud пропускал сам, так как ему очень хотелось остаться в Париже. Желая создать себе положение, он ориентировался на гидробиологию и экологию, которыми мало кто занимался, с благословения Пренана, которого экология интересовала. С этим совпало появление благоприятных возможностей: V. A. Frolow (не называю его Владимиром Александровичем Фроловым, потому что он натурализовался и агрессивно подчеркивал всегда свою французскую национальность), крупный гидролог, учредил «Особую комиссию по научному изучению бассейна реки Сены» и привлек к этому делу очень многих ученых. Пренану была поручена биология, и, будучи занят, он передал все дело Pacaud, который оказался очень хорошим администратором и создал Centre d’etudes hydrobiologiques[1644] в ведении CNRS. Когда этот центр сложился и Pacaud стал его директором — все время под высокой рукой Пренана, тот перестал интересоваться этим делом и на самый центр смотрел как на чужеродный организм.
Как могла произойти такая эволюция? Дело в том, что кафедра Пренана называется «сравнительная анатомия и гистология» и предназначена изучать позвоночных. Экология позвоночных продолжала интересовать Пренана, но это была любовница, а не законная жена, и по справедливости он не видел у себя на кафедре пути для гидробиолога Pacaud. Мы уже столкнулись с этими настроениями, когда ушел May и открылась вакансия chef de travaux. Пренан ни за что не хотел назначать Pacaud, и мы потратили бездну усилий, чтобы он был назначен. Пренан не мог раскаиваться в этом назначении: Pacaud оказался идеальным работником. Однако в какой-то форме, несмотря на такт и сдержанность Пренана, его размышления стали известны Pacaud, проделывая внутри него некоторую разрушительную работу. В эпоху прохождения этого назначения у Pacaud начались припадки неврастении. Но его назначение состоялось довольно быстро, и Pacaud был чрезвычайно доволен и испытывал длительную эйфорию.[1645]
Побывал у Каплана. В числе прочих книг принес 12-й том Гоголя: его переписка от 1841 до 1845 года. Ужасная вещь — этот морализирующий, напыщенный тон свысока, христианское лицемерие. В следующем томе это будет еще хуже.
«Интегральное исчисление» Лузина:[1646] отправным пунктом его научной работы в свое время было отвращение к тому курсу анализа, который нам читали профессора Бугаев и Лахтин. Конечный пункт его карьеры — учебники, которые, за исключением деталей, ничем не отличаются от учебников 19-го века, как будто этого полувека исканий не было совсем. Очень любопытная эволюция.[1647]
Вчера я узнал из газет о смерти профессора Perez, у которого ты работала с 1928 по 1937 год и которому мы оба многим обязаны. Человек был с характером трудным и своеобразным, но в нем было много хорошего, и я запишу в другой тетради наши воспоминания о нем. Я говорю «наши», потому что в течение 9 лет каждый раз, вернувшись из лаборатории, ты рассказывала мне свой день. И я часто бывал у вас в лаборатории, провел три сезона в Roscoff, часто встречался и разговаривал с Perez, и для меня он стал и остался живым лицом. И о смерти его я узнаю с печалью. [1648]
