полдень! Буржуазная пресса плохо скрывает свою радость и стремится всадить разные гадости в лицемерные официальные соболезнования. Всех пакостнее — французские газеты. Но решительно все понимают, что Сталин был государственным деятелем покрупнее всех здешних карликов. Я побывал в Ivry, стоял около тебя и думал, как бы ты реагировала на эту смерть. К Сталину у нас обоих была особенная нежность.[1662]
Решил вернуться в Corso и посмотреть «Клятву».[1663] Сталина играет Геловани — неудачно. В 1924 году Сталин не был таким тяжелым, разбухшим и старообразным. Я имел с ним разговор у Горького в начале 1922 года[1664] и хорошо отметил его юношескую живость и стройность, моложавость. Ему было 45 лет, но можно было дать 35, а по фильму в 1924 году 47-летний Сталин кажется 55–60-летним. Точно так же и голос: Геловани — грузин, говорящий по-русски чисто, без акцента; у Сталина акцент был очень заметный, который ничуть не вредил и даже придавал его речи значительность и симпатичность. В фильме совершенно правдиво переданы обывательские разговоры и критика — так, как их можно было слышать не только в беспартийной среде, но и среди ответственных коммунистов. Совершенно верно, что и Бухарин, и Каменев именно в этих выражениях возражали против пятилеток и прекращения НЭПа. Можно было бы прибавить и Рыкова с его словесными выступлениями и пораженческими словечками. Совершенно верно, что в начале строили скверно, и через год после открытия заводов и наград строителям следовала ревизия т. Ройзенмана и предание строителей суду.[1665]
Сенсация дня: извещение ТАСС относительно преступных врачей. Как и думали мы с Пренаном, все обвинения оказались вздором; показания были даны под пыткой, и виновники из бывшего Министерства государственной безопасности арестованы. «Врач» Лидия Тимашук — главная доносчица — лишена ордена Ленина. Все это имеет чрезвычайно скверный вид и дает повод для очень неприятных догадок и обобщений на прошлое.
Несколько недель тому назад я писал Dehorne, что, даже если заговор [врачей] имел место, говорить о нем не стоило: настолько скверное впечатление производило все это, настолько возбуждалось недоверие даже в близких нам кругах, среди французской интеллигенции. Dehorne ответила мне глупейшим образом, в стиле старушки от Гуса или Антонины Михайловны, осуждая тех «интеллигентов, о которых вы (т. е. я, В. К[остицын]) говорите, у которых Пражский процесс[1666] и кремлевские врачи вызвали смятение». Это смятение, вполне обоснованное, чрезвычайно усиливается сегодняшним сообщением.
Я побывал в магазине у Каплана, говорил с ним, его служащими, клиентами; потом поехал с пасхальным визитом к престарелым Алексеевским, и там мы обсуждали все это. Общее недоумение: «Ага, они признаются, что у них пытают. Значит, и в предыдущих процессах показания были вынуждены пыткой». — «А почему они об этом говорят? По любви к правде? Ха-ха-ха! Значит, Берия хочет кого-то топить или кто-то хочет его топить». Напомнить, что и здесь всюду пытают — и у французов, и у немцев, и у англичан, и у американцев — невозможно: это значит признать пытку нормальным явлением. Для меня это невозможно: я — старый социалист. «Ага, значит и все недавние процессы в Праге, Будапеште,[1667] Софии,[1668] Бухаресте[1669]…» Что тут можно сказать? Мы же, и в самом деле, ничего не знаем.
В понедельник, конечно, в «Humanite» будет статья; я мог бы написать ее заранее, но скверно то, что она никого не убедит — ни среди врагов, ни среди друзей. Увы, лучше, может быть, было бы амнистировать этих врачей в недавнем постановлении. Тоже, по правде говоря, не решение.
В опубликованном списке пятнадцати реабилитированных врачей — наш приятель и, можно сказать, домашний врач Владимир Филиппович Зеленин. Мнение наше о нем всегда было скверное: пролаза, ж…лиз, интриган, чего изволите, всегда к услугам начальства. Если начальство не в милости, В. Ф. («котик», как мы его звали) повертывается спиной, а если начальство снова в милости, он тут как тут: «Я столько думал о вас…» Но в роли отравителя я себе его не представляю, разве по приказу.[1670]
Письмо от Нины Ивановны. Она — в Granges: заботится о помещении и животных в отсутствии Софьи Николаевны, которая с Gilbert укатила в Англию. Нина Ивановна испугана: Николай Лаврентьевич попросил ее прислать удостоверение о пребывании его в Frontstalag 122 в Compiegne. Где все эти бумаги, она не знает, потому что Софья Николаевна забрала все бумаги отца как его «наследница». Я ничего не понимаю: ведь Николай Лаврентьевич жив, и было бы естественнее, чтобы все это находилось у жены. Или, может быть, Нина Ивановна не является юридически женой Николая Лаврентьевича, и дочь, в согласии с британскими предрассудками, не признает за ней никаких прав.[1671]
После завтрака — визит Пренана. С тех пор, как мы виделись, произошло много событий: история с советскими кремлевскими врачами закончилась именно так, как должна была закончиться, и как мы с ним были правы несколько недель тому назад! Я принес ему показать стебли какого-то растения в вазе и спросил, какой процесс тут происходит. Он заподозрил что-то мудреное и начал глубокомысленно гадать. При каждой догадке я неизменно говорил: «Нет»,
