Младший Измайлов, Федор Николаевич, был бравым гвардейским полковником, ремонтером гвардии. В 1893 году он поехал на выставку в Чикаго показывать русских лошадей и русскую езду, имел большой успех, но прогорел и поступил в лакеи к Рокфеллеру, чтобы заработать на обратную дорогу. Как-то хозяин сделал ему замечание, что он не умеет стоять за спинками стульев. Он ответил: «В этом нет ничего удивительного. Я привык сидеть, а не стоять за стульями». За это он был изгнан и нашел место конюха, которое в течение года позволило ему скопить деньги на возвращение. Когда у него спросили, почему он не обращался в консульство, он ответил: «А мое служебное положение?» И в самом деле… Он не был женат, но у него имелась незаконная дочь Ольга Почтарева — очень красивая девица с русалочьими глазами, года на два старше, чем я. Воскресенья она проводила у нас, и я всегда ходил провожать ее. Она мне немного нравилась, но романа не вышло.
И, наконец, из глинкинской родни, через женщин, был Гризо — реалист,[1680] которого семейный совет поселил у нас под строжайший надзор моего отца. Он тоже был необычайно одарен: прекрасный скрипач и талантливый поэт, но лентяй, не способный к усилию. Из него вышел управляющий акцизным округом, и там он тоже был дилетантом. Мы знали еще много родственников Глинки — сенатора Бера и т. д., и в детстве я слышал кучу рассказов о нем и его семье, но все это забылось. Жаль.[1681]
Получил неожиданно оттиск от Гумбеля. Он — в Нью-Йорке в университете Колумбия, где при техническом факультете занимает скромное место консультанта, очевидно, по статистике. Это — весть из далекого прошлого. Мы познакомились еще в Москве, куда он был приглашен Рязановым для приготовления к печати математических рукописей Маркса. Знакомство возобновилось в 1933 году здесь, в Париже, куда Гумбель сбежал из Гейдельберга после водворения Гитлера у власти. Опасность угрожала ему по признакам политическому (он был активным антифашистом) и расовому (еврей; жена — чистейшая немка). Французы устроили его в Статистическом институте при Лионском университете. В 1940 году, после французского разгрома, ему удалось перебраться в Америку; там он и остался.[1682]
Итак, о вчерашнем дне. Утром — в Ivry; я думал, что это будет мой последний визит перед отъездом,[1683] но мне очень хочется съездить еще раз, и я поеду завтра.
Вечерний концерт: как и полагается, никогда эти франко-русские торжества не начинаются вовремя, и вчера на афишах и на билетах стояло: начало — ровно в 20 ч. 30 м., а на деле — три четверти часа опоздания. Я сидел очень близко к сцене, и кругом меня были люди из советского посольства и консульства: любезный Ефимов и крайне грубые и глупые мои непосредственные соседи. Откуда берутся такие гоголевско-щедринские типы? При Гоголе это были бы Держиморды и Кувшинные рыла, при Щедрине — лица из глуповской хроники, а сейчас они, самотеком, — коммунисты и ответственные советские чиновники.
Из концерта выпал самый крупный магнит: Нелли Школьникова захворала. Скрипач, который занял первую половину первого отделения, был очень хорош. Я не сравню его, конечно, с Хейфецем, Менухином и… Нелли Школьниковой. Но он — несравненно крупнее любого французского скрипача, за исключением Ginette Neveu и Jacques Thibaud, с которыми вполне сравним. Далее был пианист, специализирующийся на Шопене. По крайней мере, все, что он играл, было из Шопена, и закончил сонатой Скрябина, тоже неподалеку от Шопена. Очень неплох, но со слабостями и неровностями, и у него дурная манера держаться перед публикой: встряхивает волосами и придает лицу задумчиво-романтическое выражение, в стиле салонных пианистов. Вторая часть концерта была занята Малининым, который блестяще исполнил «Картинки с выставки» Мусоргского[1684] и что-то из Debussy. Публика принимала их восторженно, и я сам отхлопал ладоши.
Несколькими рядами ниже сидели Фролов с Анной Васильевной и Hadamard. Я не видел Анны Васильевны со времени нашего к ним визита в 1946 году; чувствовал, что ей хочется заплакать, мне — тоже, и наша встреча вышла неожиданно сердечной. Hadamard был очень мил. Были и еще знакомые лица: Francis Cohen с женой. Но главный сюрприз оказался в метро. На Etoile влезаю в вагон, а там уже — Фролов с женой и с ними — Тоня с Танькой.
Я не видел Тоню с 1951 года — с тех пор, как она не ответила на ряд моих писем и без всякого повода прервала наши добрые отношения. В свое время я не записал этого, потому что ее поведение, после 20-летней дружбы с нами обоими, было для меня очень неприятно. В дружбе я, как и ты, постоянен и очень терпим и считаю, что бросаться хорошими друзьями не следует.
Итак, влезаю в вагон, становлюсь рядом с Фроловым, и Тоня, как ни в чем не бывало, протягивает руку и начинает приветливо разговаривать. Танька, которой 13 лет и которая выглядит на все 18, делает, как всегда, хмурое лицо: не забывает шлепок, который получила когда-то от меня. Так возобновились отношения — добрые или дурные, не знаю.[1685]
Вчера вечером неожиданно пришел художник Улин, мой товарищ по Компьенскому лагерю. Год тому назад умерла его жена — после сорока лет совместной жизни. Как настоящая жена художника, она верно делила с ним весьма трудную жизнь, с голодовками, полным отсутствием элементарных удобств. Умерла от рака, который вдруг развился неожиданно, по крайней мере — для него: из его рассказа я заключаю, что она знала о своей
