ни игрушек. Кроме школы был любимый спорт, были игры во дворе, а каждая впервые открываемая книга – как приключение. У всех её ровесниц тоже были свои увлечения, серьёзные и не очень. Марта тогда нередко сокрушалась, что нельзя успеть всё-всё. Особенно она завидовала однокласснице, занимавшейся в художественной школе. На уроках рисования та за положенные сорок пять минут выдавала настоящие, по мнению всех детей, шедевры. В рисунках девочки чувствовалась уверенная, искусная рука – результат многих часов упорного, прилежного труда; и Марта втайне расстраивалась, что ещё нескольких часов в неделю у неё тогда просто не было.
Студенческая жизнь, с её непременным общением после занятий, весёлыми вечеринками, какими-то вечными затеями не давала ни скучать, ни грустить. А замужество и материнство и вовсе заполнило повседневность другими мыслями и заботами. И вот сейчас, живя в Париже, Марта вдруг снова неожиданно вернулась мыслями к тому, как много ей когда-то хотелось узнать, успеть, попробовать – да так и не пришлось.
Так ли уж сильно она изменила свою жизнь, уехав в Париж? Тогда, три года назад, ей казалось, что всё поворачивается на сто восемьдесят градусов. Но теперь, когда суматоха и переживания, сопровождающие переезд, улеглись, стало очевидно: жизнь вернулась в привычную колею.
Она подошла к массивным дверям роскошного собора, стоявшего здесь больше семи веков и уже давно ставшего одним из символов Парижа. Стаи тут и там свешивающихся со стен и карнизов химер, особенно многочисленных именно на этом церковном дворце, и забавляли её, и вызывали некоторую оторопь. На соборной площади, как всегда, толпились туристы, спешившие отметиться возле очередной достопримечательности. Кто-то наспех, дежурно, фотографировался на фоне светлых стен; кто-то методично снимал архитектурный шедевр с разных ракурсов, стремясь запечатлеть и бесчисленные статуи над тремя порталами, и огромную готическую розу на втором ярусе, и ажурную колоннаду над ней.
Марта обогнула здание справа, пошла мимо него, вдоль реки. Стоило ей отойти от парадного фасада, как она снова оказалась почти одна. Только с боков собор являл свои истинные – поистине исполинские – размеры. Не уравновешиваемые двумя квадратными башнями, острые готические арки и шпили будто пронзали упругое от облаков небо, а главный шпиль, незаметный со стороны главного входа, сам щетинившийся множеством тонких шпилей, казался кружевным.
Таким Нотр-Дам нравился ей гораздо больше – величественным, молчаливо хранящим секреты множества событий, которые проносились мимо его стен и того, что происходило внутри них. Она давно заметила, что ей всегда было интереснее рассматривать какое-либо здание не столько в качестве произведения архитектуры и искусства, сколько с точки зрения его исторической принадлежности – а уж Париж такими зданиями был просто нафарширован, и тем упоительнее были её прогулки по этому городу.
Марта перешла Новый мост, минуя многовековую твердыню Лувра, этот оплот французской монархии, подняла глаза к колокольне церкви Сен-Жермен Л’Оксеруа. Звон именно этих колоколов возвестил о начале страшной резни в ночь Святого Варфоломея пять столетий назад. Марта, разумеется, читала в детстве и «Королеву Марго», и другие книги, описывающие ужасы тех событий, – и, как и в случае с собором Нотр-Дам, воспринимала бывшую королевскую церковь не красивым готическим зданием, а свидетелем кровавых сцен, вписанных в историю и города, и страны, и мира.
Бесцельно блуждая по улицам и переулкам, Марта вышла к незнакомому перекрёстку и остановилась. Куда повернуть? Собственно, это не имело значения – она ведь всё равно никуда не шла. За спиной у неё находилось крохотное кафе, каких в Париже – бесчисленное множество. Зайти и выпить чашку кофе за стойкой? Или же продолжить прогулку? В эту минуту дверь кафе открылась, выпуская мужчину с сигаретой в руке, – в Париже как раз ввели запрет на курение в общественных местах, воспринятый напропалую дымящим местным населением едва ли не как национальная трагедия. Сделав пару затяжек, он посмотрел на Марту, оценил её несколько растерянный вид и, в первую очередь, красоту и, очевидно сделав из своих наблюдений неправильный вывод, спросил по-английски:
– Вы заблудились? Могу я чем-то помочь вам?
Марта обернулась. Её собеседником был приятный мужчина лет сорока с небольшим. Непременный у французов шарф, тёмное пальто; за стёклами очков без оправы – внимательный и дружелюбный взгляд.
– О, нет… Точнее, да, – от неожиданности Марта и сама ответила по-английски. – Видите ли, я просто не пойму, куда ведёт эта улица, но – нет, я не заблудилась. – Она улыбнулась ему в ответ. – Я просто гуляю.
– Впервые в Париже?
– Эм-м… Не совсем…
Внезапно она решила не рассеивать его заблуждения. Пусть она будет туристкой.
Мужчина докурил свою сигарету и, приглашающим жестом открывая дверь, из которой он вышел пару минут назад, сказал:
– Может быть, вы согласитесь зайти на бокал вина? – было видно, что слова он подбирает с трудом, – разговор на английском явно был для него непростой задачей.
Первой реакцией Марты было отказаться – это, просто-напросто, не входило в её планы. С другой стороны, она уже привыкла, что в Париже мужчина может запросто пригласить понравившуюся женщину на чашку кофе или бокал вина в кафе – и это никого ни к чему не обязывает.
«В конце концов, – подумала она, – это лучше, чем одиноко бродить по улицам в унынии».
– Что ж, спасибо, – она снова улыбнулась и добавила уже на французском языке: – Вообще-то, я немного говорю по-французски.
Мужчина рассмеялся, попутно изобразив комическое облегчение:
