Казалось, она внимательно всматривается, только не во внешний мир, а во внутренний. При взгляде именно на этот снимок становилось понятно, что же именно так выделило Марту, сделало её такой привлекательной в его глазах: одухотворённость. Одухотворённость, без которой никакие, самые правильные черты лица не станут по-настоящему прекрасны.
Марк с первой же встречи заметил её многогранность, упрятанную в скорлупу ординарности. Ему всё время хотелось употребить именно это слово: «скорлупа». Марка не покидало ощущение, что какие-то внутренние ограничители не позволяют выйти наружу и раскрыться чему-то, что издавна живёт, нераспознанное, в душе этой женщины.
Он докурил сигарету, но остался стоять у окна, вдыхая холодную свежесть январского ветра. Не ошибся ли он, и Марта – и в самом деле лишь то, что видно на первый взгляд: обычная женщина, чьи потребности ограничиваются домом и детьми? Поначалу Марк думал, что раннее замужество и последовавшее материнство поглотили в своих заботах её истинные потребности. После переезда в Париж она преобразилась – и дело было не только в выборе одежды, новой причёске, макияже. Они проводили много времени, посещая различные культурные мероприятия, путешествовали, встречались с его друзьями – словом, работа-дом-работа уже давно не было замкнутым кругом, в котором жила Марта.
Вся эта изменившаяся жизнь с массой новых впечатлений и занятий, очевидно, вызывала в Марте самый живой отклик – Марку тогда казалось, что эта женщина будто оживает от многолетней спячки. Её рвущиеся наружу эмоции и переживания вызывали в нём самом нечто вроде цепной реакции, порой заставляя по-другому посмотреть на давно знакомые и, зачастую, уже неинтересные вещи.
Марк подумал, что прошедшие три года были счастливыми для него. Кроме так поглощавшей его работы, у него была и замечательная женщина, дарившая не только отдых от трудов, но даже неожиданно послужившая неким дополнительным источником вдохновения. Да и – что греха таить! – теперь ему нравилось, что женщина умело ведёт его дом, – к сорока годам Марк стал ощущать определённую потребность в том, что принято называть «домашним очагом». Он отдавал себе отчёт, что если бы не женился на Марте, то сейчас женился бы на ком-нибудь другом – и именно по этой причине.
Любил ли он свою жену? Возможно. Он вспомнил страсть, которая так неожиданно охватила его тогда осенью, в Москве. Какая-то почти болезненная потребность видеть это лицо, прижимать к себе это стройное тело, вдыхать её запах, ощущать её всю изнутри, насквозь. Ему по-прежнему было хорошо с ней, но уже не в смысле утоления этой жажды, а хорошо – в смысле «комфортно». Что ж, он всегда знал, что неспособен на продолжительные чувства. С Мартой это продлилось даже дольше, чем он мог бы предположить. Теперь он снова вернулся в своё привычное состояние, когда только ты сам хозяин и всех своих мыслей, и своего тела.
Лёгкое сожаление промелькнуло, как птица, при мысли, что идиллия, как бы то ни было – недолговечна. Марк снова принялся рассматривать снимки. Без ложной скромности он спокойно констатировал, что выполнены они мастерски, – тот же вердикт он бы вынес, если бы эти работы принадлежали и другому автору. Да, его настоящая любовь и привязанность с ним намного дольше; вероятно, навсегда. А всё прочее – второстепенно, потому и преходяще.
Марк улыбнулся, вложил фотографии обратно в конверт и закрыл окно.
7
Солнечный день, такой яркий и пронзительный, какой возможен только где-нибудь на юге, на взморье; напоённый ароматами нагретой земли и цветов, хвои и зелени. Марте казалось, что от картины прямо-таки веет теплом и светом. Ей казалось, что она и сама перенеслась туда, в тот приморский французский городок; солнце слепит ей глаза и греет кожу, и хочется запрокинуть голову, подставив себя этому высоченному небу, этой восхитительной жаре, наслаждаясь великолепным днём, упиваясь самой жизнью. Сколько раз она видела и репродукцию, и саму картину, а реакция её сущности оставалась такой же, как и в первый раз.
«Господи, как же она прекрасна!» – эта мысль была такой же непроизвольной, как междометие, вызываемое сильной эмоцией.
Марта перевернула страницу. Это был увесистый альбом, посвящённый творчеству импрессионистов, вмещавший их лучшие произведения. Она рассматривала одну за другой репродукции картин великих мастеров, невольно изумляясь, с какой поразительной точностью краски передают состояние – природы ли, человеческой души или даже предметов быта. Не нужна фотографическая точность очертаний, не нужны привычные натуральные цвета – а зритель видит… нет, чувствует! – и зной летнего полудня, и промозглость зимних сумерек, и ароматы и звуки тропического леса; жажду жизни, что таится в каждом живом существе на этой планете.
Марта откинулась на спинку кресла, задумалась. Что вкладывает гений в каждое своё творение? Почему часто даже красиво выписанные красивые предметы – это всего лишь их верное изображение на холсте, и картина не вызывает у зрителя никакого отклика? При всем своём давнишнем желании научиться рисовать она в душе боялась, что у неё никогда не хватит таланта создать что-то, кроме этаких пустых изображений, бессмысленных копий предметов, растений или людей. Импрессионистов она любила именно за то, что их картины не претендовали на фотографическое сходство с натурой, но напротив, преподносили её таким образом, чтобы зритель заметил больше, чем видно на первый взгляд, рассмотрел то, что скрыто за внешней оболочкой предмета; может быть, почувствовал то же, что и мастер, писавший эту композицию или сцену.
Она подошла к окну. Уже наступил февраль; дожди прекратились, на улице было морозно, но тихо. Тротуары чуть-чуть припорошило белым. Марте почему-то вспомнились снежные русские зимы с февральским инеем по утрам, снопами искр на дневном солнце. «Как там сейчас в Москве?» – вдруг промелькнула мысль. Ей вспомнился её последний февраль на родине – с настоящим трескучим морозом и метелями – как в знакомых с детства
