удачи, и каждый обязательно приносил какой-нибудь гостинец.
Все пространство перед избой Стана было заполнено людьми.
Стан вынес из дома мешок и аккуратно складывал в него подарки: краюхи хлеба, яйца, деревянные жбаны с вином, куски мяса…
Мешок заполнился довольно быстро. Стан вынес второй.
Люди всё подходили и подходили. Лица всех светились добротой и участием.
Мужчины, женщины, совсем маленькие дети говорили с Антошиным так, словно он был для них дорогой человек и им всем хотелось сказать ему перед трудным походом ласковые слова.
Люди по-доброму заглядывали ему в глаза, пожимали руки. Полковник не мог избавиться от ощущения, что делают они все это совершенно искренне, хотя и видят его впервые.
Вот и второй мешок заполнился. Стан перевязал его и молча всем поклонился.
Люди тоже поклонились старику.
Поклонился и Малко:
— Спасибо вам, люди добрые! Слово человеческое охраняет в пути лучше любого меча. Пожелания людские дают крылья. А без крыльев овраги на дороге никак не преодолеть…
«Эх, мальчишка! Пацан совсем, а как красиво говорит! — подумал Антошин. — Вообще, здесь все такие слова находят! Почему, пока человечество было молодым, оно умело говорить красиво, а как подросло, красота из слов исчезла, только смысл остался, да и тот чаще всего противный?»
— Спасибо, люди! — только и смог выговорить Антошин. — Спасибо вам за вашу душевную доброту!
Толпа, никогда не видевшая говорящего инородца, напряглась, прислушиваясь, что он еще скажет.
Но полковник не умел ораторствовать, тем более перед такой толпой. Поэтому он только несколько раз поклонился.
И каждый раз толпа молча кланялась в ответ.
— Инородец… — услышал Антошин из толпы мужской голос. Сказано было не пренебрежительно, а скорей с уважением. — Инородец… Слов наших не ведает, немой человек. Не много совсем сказать смог.
— Зато кланяется. Уважает, значит! — улыбнулась женщина.
Антошин снова поклонился.
Толпа сняла шапки и опустила головы.
Тогда Антошин ударил поклон опять.
И толпа…
Это могло бы продолжаться вечно, но Стан мягко взял Антошина за локоть и увлек в дом.
Старик предложил:
— Присядем перед дорожкой.
Антошин и Малко послушно присели. Минуту, пожалуй, сидели молча.
И вдруг Стан начал говорить, сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей:
— «Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, по утренним и вечерним зо?рям; умываюсь ледяною росою, утираюсь, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами…»
Малко старательно повторял за Станом:
— «Еду я из поля в поле…»
Антошин попытался было тоже повторить, но не вышло: не успевал он за словами старика.
Слова эти были красивые, явно важные и значительные, хотя и странные, конечно.
— «Еду я во чистом поле, а во чистом поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя поливал, не я тебя породил; породила тебя мать сыра земля, поливали тебя девки простоволосые, бабы-самокрутки…»
Антошин усмехнулся про себя: «Бабы-самокрутки… Это еще что такое? Что за пошлость такая среди красивых, волшебных слов?»
А слова кружили по избе. Казалось, они падают и вновь взлетают, падают — и взлетают… Но не растворяются в воздухе, как иные слова — незначительные, а парят, будто птицы.
И даже чернокрылый Вук сидел молча, словно вслушиваясь в то, что говорит его хозяин.
— «Одолень-трава! Одолей ты злых людей, лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили, отгони ты чародея, ябедника. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды. Иду я с тобою, одолень-трава, к окияну-морю, к острову Буяну. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретиво?го сердца во всем пути, во всей дороженьке».
Закончив говорить, Стан и Малко опять замолчали, но оставались сидеть.
