досконально. По ночам у себя в камере я мастурбирую – как, наверное, все заключенные. Самые интимные мысли о Мэри Лу мне хочется сберечь на то время, когда я один.
С вечерней едой нам выдают по два косяка и по два сопора, но я свои коплю. После ужина я чувствую сладкий запах марихуаны, слышу музыку эротического телевидения из других камер и воображаю синтетическое блаженство на лицах заключенных. Почему-то, когда я об этом пишу, меня передергивает. Я хочу, чтобы Мэри Лу была рядом со мной, хочу слышать ее голос. Хочу смеяться с нею, хочу, чтобы она меня согревала.
Год назад я не смог бы назвать это чувство, но после фильмов знаю: я люблю Мэри Лу.
Это мучительно. Любовь – мучительное чувство.
Я не знаю, где расположена тюрьма. Где-то возле океана. Меня доставили сюда без сознания. Очнувшись, я увидел робота, который протягивал мне синюю арестантскую робу. Первую ночь я не мог спать, так мне хотелось быть рядом с Мэри Лу.
Я хочу быть с ней. Все остальное – нереальное.
День девяносто первый
После обеда я работаю в поле на берегу океана. Поле огромное, примерно две мили вдоль берега, и все засажено синтетическим растением под названием Протеин-4. Растения большие и безобразные, размером с человеческую голову, лилово-зеленые и с отвратительным запахом. Даже на солнечном поле их вонь порою невыносима. Моя работа – подкармливать каждое химикатами, которые ежедневно выписывает компьютер. У меня есть «пистолет», куда компьютерный терминал в начале каждого длинного ряда закладывает катышки химикатов; я прижимаю его пластиковое дуло к желтой земле у основания каждого растения и выдавливаю по одному катышку.
Спина болит постоянно, солнце печет, а музыка, которая звучит не умолкая, задает быстрый темп. Нас в поле сорок человек, мы работаем с пятиминутными перерывами в конце часа и постоянно обливаемся потом.
С этой работой справились бы десять роботов-недоумков. Но нас таким образом перевоспитывают.
По крайней мере, так говорит телевизор, который мы обязаны смотреть в послеобеденное общественное время. Разговаривать в общественное время запрещается, и я не знаю, злятся ли другие заключенные, как я.
Во время работы за нами наблюдают два робота в коричневой форме. Они приземистые, коренастые и уродливые. Всякий раз, глядя на того, который меня ударил, я вижу: он смотрит на меня не мигая, а его андроидный рот слегка приоткрыт, как будто сейчас пустит слюну.
Руки у меня по-прежнему стерты и болят от нажимания на кнопку «пистолета», так что больше я писать не могу.
Мэри Лу. Надеюсь только, что ты не так несчастна, как я. И надеюсь, что ты вспоминаешь обо мне хотя бы иногда.
Мэри Лу
1
Читать иногда скучно, но бывает, я натыкаюсь на что-нибудь, про что мне приятно знать. Сейчас я пишу, сидя у окна и положив на колени картонку, а перед этим просто долго сидела и смотрела на снег. Огромные, тяжелые, слипшиеся хлопья падали с неба. Боб велел мне не утомляться, чтобы спина не болела оттого, что я таскаю свое выпирающее пузище. Поэтому я долго смотрела на снег и вспоминала, что читала несколько дней назад про круговорот воды в природе, как это все устроено на самом деле: испарение, конденсация, ветер и воздух. Я смотрела на снег и думала, что эти белые комья были недавно водой Атлантического океана, превращенной в пар солнечным жаром. Я представляла, как облака плывут над водой, как вода в них кристаллизуется и становится снежинками, а снежинки падают и слипаются, так что теперь я вижу их за своим окном в Нью-Йорке.
Иногда мне очень приятно что-нибудь такое знать.
В детстве Саймон рассказывал мне про круговорот воды, про равноденствия и все такое. У него была старая школьная доска и мел; помню, он рисовал мне на ней планету Сатурн с кольцами. Когда я спросила, откуда он все это знает, Саймон ответил, что со слов отца. Его дедушка в детстве смотрел на небо в телескоп, в давние времена до того, что Саймон называл «концом интеллектуального любопытства».
Саймон не умел читать и писать, никогда не ходил в школу, но знал о прошлом. Не просто о чикагских борделях, но о Римской империи, Китае, Греции и Персии. Помню, как он, зажав в зубах сигарету с марихуаной, стоял у дровяной печки в нашем дощатом домике, помешивал бобовый суп или рагу из кролика и говорил: «Раньше в мире были великие люди, обладающие умом, силой и воображением. Были святой Павел, и Эйнштейн, и Шекспир…» У него был целый список имен из прошлого, который он важно произносил в такие минуты, и я всегда дивилась, его слушая. «Были Юлий Цезарь, Иммануил Кант и Толстой. А теперь одни роботы. Роботы и принцип удовольствия. У каждого в голове одно только дешевое кино».
Господи. Мне почти так же грустно без Саймона, как без Пола. Если бы только он был со мной в Нью-Йорке в утренние часы, когда Боб работает в университете! Когда я писала первую часть своего дневника, фиксировала свою жизнь, пока мы с Полом еще жили вместе, мне хотелось, чтобы Саймон был рядом. Я бы спросила, какой я была, когда пришла в его дом, как выглядела, была ли хорошенькой и умненькой и правда ли училась так быстро, как он говорил. А сейчас мне недостает его по другой причине. Я скучаю по его чувству юмора, по его раскованности. Несмотря на свою старость, он был гораздо раскованнее и забавнее тех двоих, с которыми мне довелось жить потом.
Пол был
