сельскохозяйственных полях. После Девятой модели роботов больше не делали. Ни одного.
У Боба есть привычка, когда он думает, ерошить пальцами свои черные курчавые волосы. Это очень
Однажды Боб сказал мне, что помнит обрывок стихотворения из стертой памяти своего мозга, вот такой: «Мне кажется, я знаю, чей огромный
– Мне кажется, я знаю, чей огромный сон…
Но у него нет чувства, что это правильно.
Я спросила, почему он считает себя не таким, как другие роботы Девятой модели. Боб ответил, что, насколько он знает, больше ни у кого из них не было этих «воспоминаний». И добавил: «Я – единственный черный». Больше ничего говорить не стал.
В тот вечер на кухне, когда за окном шел снег и Боб куда-то ушел мыслями, я вернула его назад вопросом:
– Так все «совершенство» мыслебусов в том, что они сами себя ремонтируют?
– Нет, – ответил Боб и провел пальцами по волосам. – Нет.
Но вместо того чтобы объяснить, как на самом деле, он попросил:
– Дай мне сигарету с марихуаной, а, Мэри?
Он всегда зовет меня «Мэри», а не «Мэри Лу».
– Ладно, – сказала я, – но разве травка действует на роботов?
– Просто принеси, – ответил Боб.
Я принесла косяк из коробки в моей спальне. Это мягкий сорт, называется «Невада», их приносят два раза в неделю вместе с искусственным молоком и синтетическими яйцами всем людям в нашем доме. У этих людей, как у большинства, желтая кредитная карточка. Я говорю «людям», потому что Боб тут единственный робот. Он ездит на работу на мыслебусе и отсутствует шесть часов ежедневно. Большую часть этого времени я читаю книги или древние журналы на микропленках. Боб приносит мне с работы книги почти каждый день. Из архивного здания еще старше того, в котором жили мы с Полом. И еще он принес мне проектор для микропленок, после того как я спросила, бывает ли еще что-нибудь для чтения, кроме книг. Боб умеет быть очень заботливым, хотя, если подумать, я подозреваю, что все роботы запрограммированы так: чтобы помогать людям.
Я точно уклонилась от моей задачи зафиксировать свою жизнь. Может, у меня тоже развивается деменция – как у Боба.
Нет, неправда. Просто это так увлекательно – снова фиксировать мою жизнь. До тех пор мне было ужасно скучно. Так скучно, как после смерти Саймона в Нью-Мексико, как в зоопарке Бронкса до того, как Пол меня нашел, такой простой, такой детски трогательный…
Мне надо перестать думать про Пола.
Я принесла Бобу его косяк, он закурил и глубоко затянулся. Потом, просто чтобы поддержать разговор, спросил:
– Ты правда совсем не куришь? И не принимаешь таблетки?
– Да, – ответила я. – Мне от них плохо, физически плохо. И вообще мне не нравится сама идея кайфа. Я предпочитаю ясное сознание.
– Да, оно у тебя такое. Я тебе завидую.
– Ты мне? Я человек, я подвержена болезням, и старости, и переломам костей…
Он меня как будто не слышал.
– Я запрограммирован ясно и четко воспринимать мир двадцать три часа в сутки. Только в последние десять лет, когда позволил себе думать о своих снах, о моей бывшей личности, о ее стертых переживаниях и чувствах, я научился… расслабляться и блуждать мыслями. – Он снова затянулся. – Мне никогда не нравилось ясное сознание. И точно не нравится сейчас.
Я с минуту думала о его словах.
– Вряд ли марихуана действует на металлический мозг. Почему ты не попробуешь запрограммировать себе кайф? Ты ведь можешь изменить в себе какие-нибудь микросхемы и почувствовать эйфорию или опьянение?
– Я пробовал. Еще в Дирборне. И потом, когда правительство назначило меня проректором этого горе-университета. Во второй раз я старался сильнее, чем в первый, потому что меня взбесила здешняя пародия на образование: учить ничему студентов, которые приехали учиться ничему, какой-то погруженности во внутренний мир. Но я не смог захмелеть. Только заработал похмелье.
Боб встал, подошел к окну и некоторое время смотрел на снег. Я сняла яйца с плиты и начала их очищать.
Наконец он заговорил снова:
– Может, я так разозлился из-за погребенных в мозгу воспоминаний о классическом образовании. А может, потому, что меня и