тридцати ББ, которые каждому заключенному выдают при первом инструктаже. Меня не интересуют программы – я просто смотрю телевизор.

Хватит на сегодня писать. Надоело.

День сто девятнадцатый

Сегодня, когда мы работали на поле, началась буря. Роботы-надзиратели растерялись из-за ветра и проливного дождя и не реагировали, когда мы все собрались над обрывом. Ливень хлестал по нам, а мы смотрели на небо и воду. Небо постоянно менялось, оно было то серое, то черное, то снова серое. Молнии вспыхивали почти без остановки. А внизу грохотал океан. Волны прокатывали по пляжу и разбивались об основание обрыва; едва успевала схлынуть одна, как набегала следующая – темная, почти черная, пенистая, рокочущая.

Мы все смотрели, и никто не пытался говорить. Раскаты грома и шум волн оглушали.

Потом, когда гроза начала затихать, мы все повернулись и зашагали назад к тюрьме. Я шел по полю Протеина-4, и дождь, уже не такой сильный, по- прежнему бил в лицо. Одежда на мне промокла. Я дрожал от холода, и внезапно в памяти возникли строчки:

О ветр осенний, когда повеешь,Чтоб тихий дождик лил?А я, о Господи, с любезнойОпять в постели был!

Я упал на колени, прямо на мокрую землю, и зарыдал о Мэри Лу, о том времени, когда мой разум и воображение ожили, пусть и ненадолго.

Надзирателей рядом не было. Беласко вернулся за мной, молча помог мне встать и, поддерживая за плечи, отвел в спальный корпус. Мы не говорили, пока не оказались перед дверью моей камеры. Тогда он отпустил мои плечи и посмотрел мне в лицо. Глаза у него были серьезные и ободряющие.

– Черт, Бентли, – сказал он. – Кажется, я понимаю, что ты чувствуешь.

Потом он легонько хлопнул меня по плечу и ушел к себе в камеру.

Я стоял, прислонившись к холодным стальным прутьям, и смотрел, как другие заключенные, мокрые от дождя, возвращаются в свои камеры. Мне хотелось обнять за плечи каждого из них. Все они, даже те, чьих имен я не знал, были мои друзья.

День сто двадцать первый

Сегодня я попал в заколоченное здание.

Это оказалось просто. Я был во дворе, куда нас после обеда выпускают погулять. Два робота-надзирателя поднялись по ступеням к двери, отперли ее и вошли внутрь. Когда они показались снова, у каждого в руках была коробка, в каких нам обычно приносят туалетную бумагу. Роботы двинулись к спальному корпусу, оставив дверь открытой. Я вошел.

Полы внутри были из пермопласта, стены из чего-то другого, грязного и крошащегося. Свет почти не проникал через заколоченные окна. Я быстро пошел по темным коридорам, открывая двери.

Некоторые комнаты были пусты, в других на стеллажах лежали мыло, бумажные полотенца, туалетная бумага, лотки для еды. Я взял еще стопку бумажных полотенец для дневника. И тут над двустворчатой дверью в конце коридора я увидел потускневшую табличку. Вторую табличку с надписью в моей жизни: первая была в подвале университетской библиотеки.

Сперва я не мог разобрать слов, потому что света в коридоре не было, а выцветшие буквы покрывала грязь. Но, подойдя поближе и приглядевшись, я разобрал: «БИБЛИОТЕКА ВОСТОЧНОГО КРЫЛА».

От слова «библиотека» я чуть не подпрыгнул. Так и замер, глядя на табличку. Сердце бешено колотилось.

Я подергал двери, но они оказались заперты. Я тянул, толкал, силился повернуть ручку – все без толку. Это было ужасно.

От ярости я замолотил по ним кулаками, но только ушиб себе руки.

Тут я услышал, что надзиратели вернулись и вошли в одну из комнат с припасами, так что поспешил выскользнуть наружу.

Я должен попасть в библиотеку! Мне необходимы книги. Если я не смогу читать, и учиться, и думать о том, о чем стоит размышлять, то мне лучше себя сжечь, чем жить дальше.

Уборочные машины работают на бензине. Я могу добыть его и самосжечься.

Заканчиваю писать. Буду смотреть телевизор.

День сто тридцать второй

Одиннадцать дней я в отчаянии. Не смотрю на океан, дойдя до конца ряда, не пишу по вечерам. Мозг настолько пуст, насколько я могу опустошить его работой: я сосредотачиваюсь только на резком, отвратительном запахе Протеина-4.

Надзиратели ничего не говорят, но я их по-прежнему ненавижу. Это единственное мое чувство. Их плотные медлительные тела, их бессмысленные лица похожи на мясистые синтетические растения, которые я удобряю. Они (это фраза из «Нетерпимости») – мерзость в моих очах.

Если принять четыре или пять сопоров, то смотреть телевизор даже не противно. Моя телевизионная стена хорошая, работает без помех.

Тело больше не болит. Оно окрепло, мышцы стали твердыми. Я загорел, глаза видят ясно. На руках и на ногах – мозоли. Я работаю хорошо, так что меня больше не били. Однако печаль вернулась. Она возвращалась понемногу, и теперь мне хуже, чем даже в первые дни. Все кажется безнадежным.

Иногда я по целому дню не думаю про Мэри Лу. Безнадежно.

Вы читаете Пересмешник
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату