Над улицами стелилась голубоватая дымка, угрюмое небо оплакивало очередное утро. Совсем недавно фонарщикам приходилось вручную гасить фонари, теперь же они тушились автоматически по линии. Съеживались и исчезали в шестигранных коробах комочки газового света. И довольная мгла ползла из каналов.
Граница ночи и дня, время путающихся в мороси теней, приглушенного цокота редких лошадок, барахтающихся в сизой паутине летучих мышей.
От воды прогоркло смердело. Пристань обслуживала корабли, идущие к клинике Виллие на Выборгскую сторону и к домику Императора на Петроградскую. Серела параллельно дороге отмель, иссеченный бороздами, заиленный пляж. Сушились мережи и неводы. Фонтанка вспухала грязной пеной. Отец-художник учил маленького Адама различать оттенки. У бурунов был цвет топленого молока, сырца, цвет экрю.
К пристани вели мостки на козлах. Под ними агенты затаптывали следы преступника.
Кержин скривился. Пошел к подчиненным, кутаясь в нанковый сюртук.
У Прачечного моста кучковались зеваки. Звенела бранчливым бубенцом санитарная карета.
– Что за всешутейский собор? – поинтересовался Кержин. Чиновник Штроб семенил к нему, поскальзываясь на клочьях водорослей.
– Опять кровосос, Адам Анатольевич.
Двадцатитрехлетний Штроб годился Кержину в сыновья, но уже был стряпчим по криминальным делам. Инициативный, бойкий, он искренне нравился следователю.
– Его будочник застал с поличным.
– Поймал?
– Где там, – Штроб указал на полицейского с грандиозным, распирающим шинель брюхом. Морда у будочника была бордовая, в тон канту на фуражке.
– М-да, – хмыкнул Кержин. – Этот и фитилек свой не поймает.
Городовые почтительно расступились, пропуская следователя.
Труп скорчился под гнилыми балками моста. Влага оседала на запрокинутом лице. Рыжая борода слиплась, под ней зияла страшная рана. Кадык был вырван, изжеванные лоскутья кожи болтались бурыми прядями. Один клок, вероятно застрявший в зубах людоеда, дотянулся жуткой заусеницей к ключицам.
Бедолага был раздет до портков, тоже измаранных кровью.
– Щучье вымя, – процедил Кержин.
Пройдя за пятнадцать лет путь от околоточного Нарвской части, квартального надзирателя и помощника частного пристава до агента сыска, он видел немало мерзавцев. Но чтобы собрата слопать, как дикарь австралийский? Не зря окрестили убийцу «кровососом».
Антонов, полицейский врач, нагнулся над трупом и выискивал что-то в остекленевших глазах. Его бородка-клинышек мельтешила в опасной близости с раной. Кержин, будь его воля, Антонова и к дохлым коровам не допустил бы, но тот, увы, был племянником лейб-доктора Елизарова.
Антонов яро поддерживал теорию, согласно которой в зрачках мертвецов, как на фотографической пластине, отпечатывается последний миг жизни.
– Эх, – досадливо сказал врач, – черно. Сморгнул, видать. Или дождем смыло.
Кержин молчал, оглаживая пышные усы. Взор зацепился за утонувшую в месиве нить. Он поддел ее и вытащил из-за шеи мертвеца нательный крестик.
«Господи, отвори вежды», – шепнул про себя.
Неделю назад столица обсуждала жестокое убийство. На набережной Мойки, в районе Немецкой слободы, нашли студента. В исподнем, с порванной глоткой. Полагали, его загрыз волк залетный или хворая псина. Мол, раздели позже соколики из Финских Шхер. Тогда, по описи, пропало два рубля и две копейки и янтарная брошь – студент ее матери на именины приобрел, не успел презентовать.
Брошь всплыла у скупщицы Уваровой, но Кержин приказал не поднимать шум.
Однако «Северная пчела», а за ней и «Ведомости» раструбили о грабителе, пьющем человеческую кровь.
– Личность установили?
– Да, – сказал Штроб. – И за женой послали. Извозчик это. Кунаев фамилия. Кабриолет его у Летнего сада стоит.
– Он там работает?
– Нет.
– Стало быть, привез пассажира.
Кержин перевернул мертвеца. Ощупал затылок, рыжие пасма в песке и сукровице.
– По куполу его огрели. И сволокли к пристани, чтоб без свидетелей.
–
