ледышку?
– В кого? – фыркнул Кержин, озирая тонкий стан Уваровой, изящные плечики и напудренную шейку. Парадное бархатное платье имело легкомысленное для вдовствующей особы декольте. Взгляд мужчины мазнул по верхушкам дерзких упругих грудей и пленительной ложбинке.
Скуластое лицо Уваровой обрамляли смоляные кудри. В свои сорок она казалась девчонкой.
«Ядовитой девчонкой», – отметил Кержин, думая о троих почивших в бозе мужьях мадам.
Ломбард был по-авгиевски захламлен. Столы, этажерки, пудрезы и сундуки образовывали сеть туннелей, уводящих в глубь подвального помещения. Слышались шорох и постукивание коготков: крысы спешили опередить двуногих, шуршали, точили зубки.
Кержин вынул из мусорной кучи десятивершковую куклу и плюхнулся с ней на свободный стул.
– Ну что, Лукерья Павловна, не вспомнила, чья брошь?
Уварова присела на дубовую столешницу. В ворохе юбок качнулась ладная ножка. Женщина подтянула бархат, демонстрируя миниатюрную стопу и шелковистую голень.
– От пропащего создания получила, Адам Иисусович. Из тех, что толпятся тут.
– Лысый он был. Большой.
– Ко мне и лысые, и большие заходят, – меланхолично сказала она. – И кучерявые, и карлики, как из Кунсткамеры. Вы в Кунсткамере бывали?
– Доводилось.
– А меня не пригласили. – Уварова обиженно поджала губку. На тыльной стороне ее кистей располагались две стигмы, рубиново-красная справа и карминовая слева. Искусственно вызванные гноящиеся раны-фонтанели, их рекомендовалось ковырять и посыпать пеплом. Профилактический метод борьбы с холерой.
«А сколько таких у нее в душе?» – подумал следователь.
Уварова улыбнулась невинно.
– Так что, переспросить пришли?
– Сторожить его пришел, – Кержин потрепал золотистые волосы куклы. – Раз он тебе брошь припер, то и перстень припрет.
– Как голубка Ноева, – сказала хозяйка.
– Как пес на свою блевотину.
Уварова спорхнула со стола.
– Ну, я пойду. Приемную в тот зазор видно. А вы не скучайте, ежели что, табачок вон в футляре нюхательный, березинский. Подружку себе уже засватали.
Кержин подбросил куклу к потолочным балкам и подхватил.
– Подружка да свашка – топорик и плашка, – изрек он.
К обеду в подвал заявился Штроб. Вручил начальнику пахнущий свежей сдобой сверток.
– Жена ржаные пироги испекла. И вам передать просила.
Пироги были мягкими, как бедра чернявой жены чиновника Штроба.
– Что там Кунаев?
– Возил какого-то господина на шоссе за Московской заставой. И там клиент сел до Фонтанки. Лысый, ваньки сказали.
– Молодец, Штроб. На, – Кержин дал помощнику куклу. – Жене от меня.
– Да она же не ребенок, – удивился стряпчий, разглядывая фарфоровую мордашку.
– Баба во всяком возрасте – ребенок.
Вошла Уварова. Насупила выщипанные бровки. Штроб откланялся, вынырнул из полутемного ломбарда.
– Что это вы добро мое раздариваете?
– Нет у тебя добра, Лукерья Павловна. Зло одно.
– Помилосердствуйте, – усмехнулась хозяйка, – У вас, я слыхала, папаша художником был. И вам бы картинки рисовать. А вы – не лучше змеенышей моих. Небось, специально учились говорить, как они, чтобы вас, художнего сына, всерьез воспринимали. Угадала? По глазам вижу, угадала.
– Больно нос у тебя велик, Лукерья, – сказал Кержин холодно. – Иди, живодеров дури.
В шесть ломбард закрылся. Следователь отпустил агентов, распорядился завтра продолжить дежурство. Накрапывал дождь, в подворотнях воняло кипятящимся бельем, фекалиями и ядреной махоркой. Мокли извозчики на козлах, подводы сортировали по лавкам товар. Проскакала, расплескивая лужи, тройка с расписной дугой. Соловые пристяжные и гнедой коренник. Повезла хохочущую молодежь в складных шапокляках. Фонарщики шестами, как волшебными палочками, трогали столбы, и тлеющие фитили зажигали фонари, отвоевывали у сумерек кордоны. А туман клубился и клубился, суживал город, забивал ноздри, проникал в суставы, и не было конца его власти.
Кержин поел в харчевне на Разъезжей. Бараньи битки, козий сыр, блинник. Запил квасом. Домой идти не хотелось, дома пусто и ничего нет, лишь
