– Черт малахольный…
Сгустки темноты парили, морочили. Сталагмиты рухляди высились до потолка. Кержин увяз в завалах, боднул фанерную перегородку, шагнул в соседний дромос. Чуть не застрелил уродливую куклу-пандору. Пнул ее в сердцах. Пандора отлетела к мешкам, за ней стоял приземистый мужик с гладкой, как пушечное ядро, головой.
Револьвер сухо треснул. Промахнуться с такого расстояния следователь не мог. Но вместо того чтобы упасть, лысый ринулся прочь. Реакция Кержина была молниеносной. Он выпростал руку, схватил за подол извозчичьего кафтана. В закутке за хламьем светился рожок, и следователь отчетливо видел беглеца. Голую поясницу под кафтаном. Кожу в красных – нет, алазариновых! – шнурках шрамов. А потом лысый скинул кафтан, как ящерица хвост, и был таков.
Кержин выпрыгнул из туннеля, протаранив колонны ящиков. Преступник растаял. Моталось туда-сюда дверное полотно, на пороге окровавленный Назар придерживал голову лежащей навзничь хозяйки. У Уваровой был вспорот живот. Ужаснула вереница горизонтальных надрезов, словно кто-то вогнал, походя, четыре клинка да выдрал нутро. Из самой большой прорехи свисали лоснящиеся кишки.
– Не вмырайте, господыня, – хныкал Назар и прижимал к себе женщину. Она посмотрела на Кержина и улыбнулась слабо. Губы, целовавшие его, окрасились багрянцем.
– Как-нибудь позже, – сказала она, и если прав был Антонов, в ядрышках зрачков лицо ошеломленного следователя сохранилось, как дагеротипия.
По первому разряду хоронили Лукерью Уварову, анонимный кавалер оплатил ореховый гроб, дроги с шестеркой вороных и отпевание в Крестовоздвиженском соборе. Дождь стегал глыбу храма, точно наказывал шпицрутенами.
Об этой страшной и до сих пор неискорененной разновидности экзекуций думал идущий за процессией Кержин. Он знавал фельдфебеля, давшего пощечину ротному командиру. Наглеца приговорили к тремстам шпицрутенам. Солдаты, выстроившись в две шеренги, били его, медленно ковыляющего, гибкими прутиками. Когда фельдфебель лишался сознания, унтеры клали на розвальни и дальше волокли «зеленой улицей». Прутики вышибали куски мяса, превращали в биток, свежевали от холки до икр. Полковой медик поразился живучести фельдфебеля. Выкарабкался мученик и хвалился Кержину рубцами.
Горсти земли рикошетили от полированной крышки гроба. Безутешно каркали вороны в простуженном небе. А на противоположном конце города, за Московской заставой, нашли караульщика.
Где окуривает туман, опасные не огражденные забором пустыри, воет зверьем лес с выгоревшими проплешинами и журчит, отсекая шоссе от сосновых дебрей, Лиговка.
Сторожки министерства путей сообщения стояли в двухстах саженях друг от друга, обеспечивали порядок на дороге. В одну такую хибарку залезли ночью. Похитили лопату и замшевый кошелек с кредитными билетами, а караульщика растерзали. Выели кадык, располосовали грудину до плевры и легких.
Третья жертва кровососа – кричали хором «Северная пчела» и «Ведомости».
Спустя два дня мимо заколоченной сторожки проехала ломовая телега. Битюг месил жижу ножищами с густыми космами у копыт. Извозчик нахохлился на облучке, косился в сторону леса.
– Не бойсь, не бойсь, – бурчал себе под нос.
В телеге кунял крючник, и подле него – пассажир, попросивший добросить до окраинной слободки, неприметный мазурик в дряхлой сермяге, испачканный сажей, что твой африкан.
Отец мазурика был членом Императорской Академии художеств, учеником Оленина. Дед по матери дьяком, прадед – подьячим. А еще один предок – разбойником, его полтора века назад колесовали по сенаторскому указу и повесили за ребро на Обжорном рынке, лобном месте Петербурга. Замостили рынок поверх козьих выпасок и дурных болот, там часто пропадали пастухи, и никто их не искал. А как сами являлись, отощавшие, голодные, родня садила за стол, и, пока возвращенец грыз сырую козлятину, глава семейства подходил и рубил его топором промеж лопаток. Пастушка везли обратно к болотам и закапывали, а он скреб когтями мешковину.
Комендант города Касимов изловил в тысяча семьсот двенадцатом кровососущего монструоза, заспиртовал и отослал в столицу.
При императрице Анне Иоанновне казнили тридцать тысяч человек. Триста – за то, что потребляли кровь. Их отлучили от церкви, обезглавили и сожгли, головешки с публикой и барабанным боем нанизали на копья.
И Кержин, ничего о том не зная, молился и вспоминал белое вдовье тело.
«У меня отмщение и воздаяние, ибо близок день погибели их, наступит уготованное им».
Гневная мощь Второзакония кипела в следователе.
