Битюг, спотыкаясь на выбоинах, миновал фабричную громаду. Безрадостные выселки, сгорбившиеся лачуги. Кержин поблагодарил возницу.
В сумерках брехали собаки. Ошивалась под тусклыми фонарями рабочая рвань. Булыжник был на магистрали да на подъезде к фабрике. Захолустные улочки крыли деревянными мостками в три доски. Сапоги выдавливали из расщелин пузыри и гребешки грязи.
По доскам промаршировал Кержин к святая святых окраины – трактиру с желто-зеленой вывеской и кумачовыми тряпками на окнах.
Нагнулся, чтобы не стукнуться о косяк, и запахи пота, перегара, махорки и кухонный чад поглотили его. Под подошвами хрустели опилки, сводчатые, в потеках, потолки подпирал табачный дым. Шастали сказочные зверушки, братья тех леших и кикимор, что намалевал когда-то на стенах меловой краской спившийся талант.
Прислуживали половые в косоворотках и штанах навыпуск, подпоясанные красными ремешками с кисточками. У большинства были биты рожи. За столами бражничали мастеровые, солдаты, дворники. Извозчики сербали чай, остальные пили горькую, шпилились в трынку, горланили то строевые песни, то «Верую», то ноэли.
Статный буфетчик в белой миткалевой рубахе зыркнул на новоприбывшего. Кержин нахлобучил на брови картуз. Сощурился, пошарил взглядом в едкой мгле.
Семен Анчутка, щуплый, обманчиво вялый паренек, уплетал похлебку из щербатой чашки. С Кержиным его связывали долгие и непростые отношения. Анчутка расписывал горшки, а по выходным карманничал на Калинкином мосту.
Кержин двинулся к столику, обошел вставшую истуканом девицу. Та качнулась, потерлась об него невзначай, ощупала сермягу быстрыми пальчиками. Скрылась в дыму.
– Щучье вымя!
Анчутка был одет, как заправский франт, в клетчатые панталоны с лампасами и штрипками, в жилет и галстук.
– Я уж решил, что это призрак утопленницы Таракановой. Ан нет, господин сыщик пожаловали. Не угодно ли супчику?
– Сыт.
Анчутка откинулся на спинку стула, промокнул галстуком жирный рот. Веки в пушке белесых ресниц упорно наползали на серые глаза. Половой сервировал скатерть изумрудным полуштофом и захватанными стаканами. Карманник налил себе и следователю. Кержин пригубил водку.
– Человека ищу. Беглый солдат, из ваших краев. Недавно прибег.
– Цена вопроса? – растягивая слова, спросил Анчутка.
– Две чертоплешины и по сусалам разок.
– Щедры, ваше бгродие, щедры.
– Четверо убиты. Горлянки порваны зубами. Уварова…
– Да слыхал я. – Анчутка улыбнулся сонно. – А почему солдат?
– Я спину его видел. Шпицрутенами пороли.
– В бане с ним парились?
– Вроде того.
Анчутка умолк, словно задремал. Ощутив на себе чей-то взор, Кержин оглянулся. В углу сидели двое: неопрятный коротышка с куцыми усами и девчонка, пощупавшая следователя на входе. Лет семнадцати, не старше, с плоским лицом в веснушках и калмыцкими скулами. Волосы стрижены по- мальчишески, «в скобку». Курточка-спенсер явно заимствована у столичной модницы.
Девица и ее подельник потупились в пол, замызганный золой и чайными плесками.
– Был тут солдат, – сказал Анчутка. – В начале месяца нагрянул. Андрон, Козмин, кажись.
– Где жил? – напрягся Кержин.
– Да в трущобах. Гордился, что тысячу шпицрутенов выстоял.
Следователь присвистнул.
– За что порот?
– За кражу, вестимо.
– Лысый?
– Лысее лягухи. Но он как нагрянул, так и исчез. Дней десять как. Я думал, его Заячья топь засосала.
Анчутка нацедил себе водки и подправил стакан собеседника. Теперь Кержин выпил до дна.
«Кто кровь прольет человеческую, того кровь прольется рукою человека», – прочел он мысленно Бытие.
– Что за топь, Семен?
– Болота на западе. Там, сплетничают, деревня брошенная есть, а Андрон этот втемяшил себе, что в деревне клад зарыт. Вам, бгродие, надобно у Викулы поспрашивать. Он всем про деревню рассказывает. И солдатику рассказал.
– И где он, Викула твой?
