– Ничего хорошего из этого бы не вышло.
– Почему же?
– Произведение искусства удается лишь тогда, когда художник видит нечто стоящее его кисти: красоту предмета или живого существа. А во мне никакой красоты нет.
Какая-то наигранная скромность. Уж ему-то определенно прекрасно известно, как он хорош собой.
Уинтерс как будто прочитал мои мысли и добавил:
– Знаю, меня считают привлекательным мужчиной. – Он произнес это без всякого хвастовства, но и презрения в его тоне не слышалось. – Но когда я смотрю на себя, никакой красоты не вижу. Вижу совсем другое.
Интересно, что же он видит, подумала я, но не осмелилась спросить, поскольку он был целиком погружен в работу, да и спрашивать об этом было бы не слишком вежливо.
Уинтерс продолжал колдовать над полотном. Я поняла, что ошиблась, думая, будто этот сеанс и сама обстановка предоставят мне прекрасную возможность задать кое-какие вопросы. Все его внимание было сосредоточено на портрете, и вывести его из этого состояния казалось очень непросто.
Мистер Уинтерс продолжал творить, и мы оба молчали. Сама я прежде никогда не видела художника за работой, и мне было очень интересно следить за этим процессом, наблюдать за меняющимся выражением его сосредоточенного лица. Постепенно я и сама целиком ушла в свои мысли, убаюканная тихим и нежным шелестом кисти о полотно.
Не знаю, сколько времени я просидела на этом стуле. Наверное, все же очень долго, потому что, когда начала двигаться, почувствовала, что все мышцы мои словно онемели от неподвижности. Свет начал меркнуть, сгущались тени. Надо было еще успеть переодеться к обеду.
Я посмотрела на мистера Уинтерса. Художник подошел к окну. Розовые лучи заходящего солнца окрашивали в нежный цвет лужайки и холмы, и все казалось ярким и бесконечно прекрасным.
– Как красиво, – заметила я. – Наверное, будучи художником, вы смотрите на все это совсем другими глазами.
– Мне никогда особенно не удавались пейзажи, – отозвался Уинтерс, по-прежнему не оборачиваясь ко мне. – Вот люди – совсем другое дело.
– Почему?
Тут он наконец повернулся ко мне лицом.
– Я вижу людей более ясно и отчетливо. Но в каком-то смысле, наверное, разница между пейзажами и портретами не так уж и велика. Все те же изгибы и линии, неотъемлемая опасность.
– Да, наверное, вы правы, – задумчиво протянула я, не совсем понимая смысл его последней фразы. Присущая ему отрешенность постепенно куда-то испарялась. На смену ей пришло выражение глубокой печали. Он уже не выглядел человеком, затерявшимся в каком-то другом мире, скорее – в прошлом.
– С вами все в порядке? – после паузы спросила я.
– Не надо было мне сюда возвращаться, – вдруг выпалил художник. Взглянул на меня, и я была поражена, какое страдание светится в его глазах. – Не надо было, но и не приехать я не мог. Она как магнит, который всегда притягивает, и сил противиться этому просто нет.
– Вы любили Изабель, – сразу же догадалась я. Возникло такое ощущение, что я знала это с самого начала.
Улыбка тронула уголки его губ.
– Да. Я всегда любил ее.
Еще один мужчина, попавший под чары Изабель. Я вспомнила слова Лаурель о том, что в Изабель мог быть влюблен кто-то еще, не только Реджи. Видимо, поэтому Уинтерс и написал ее портрет.
– Она отвечала вам взаимностью? – спросила я.
– Какое-то время мы были любовниками. – Художник произнес это без всякого смущения, глядя мне прямо в глаза. – Но ее не интересовали длительные и прочные отношения. Изабель всегда делала все, что хотела, с тем, кого хотела.
Я кивнула. У меня создалось такое же впечатление. Интересно, знал ли о ее связи с мистером Уинтерсом Реджи Лайонс.
– Не хотелось бы плохо говорить о ней, – продолжил художник, – но в ней было мало тепла и любви.
– Я так вообще ее почти не знала, – заметила я.
– Это мне известно.
– А вы получали от нее весточки, когда она была в Кении?
– Письмо. Всего один раз. Очень характерное. Только Изабель могла отправить такое послание, короткое и сухое, без всяких там выражений чувств. Писала, как она счастлива, что живет в Африке, и ни за что и никогда не вернется в Англию. Я воспринял это особенно мучительно.
Уинтерс поднял на меня глаза и улыбнулся, и я не заметила в его взгляде горечи. Тогда я задумалась: любил ли он Изабель так сильно, что готов был простить все грехи, или же он превосходный актер, убивший ее, чтобы отомстить за всю причиненную боль? Возможно, он мужчина страстный и вполне мог решиться на крайнюю меру и взять в руки кинжал или нож?
