Малые святцы

шевелится и звук такой вот издаёт: пых, пых. И я: оп-оп — глотаю только воздух — весь, наверное, какой был в комнате, за одно мгновение выглотал, не поперхнулся. И не помню, как из-под одеяла выскользнул, как вылетел в окно, затем — из палисадника, как оказался на дороге к дому. Домой-то, помню, как уж прибежал. Вот под каким был впечатлением. После, дня через два, наверное, через три ли, приехал я в Черкассы, разыскал свою подружку на танцульках, увидела меня та и засмеялась тут же заливисто звонко. Был у них дома ремонт, оказывается, белили они в избах, и перевели на это время старуху из её комнаты в комнату подружки, а меня предупредить подружка не успела да и не ждала она меня в тот вечер — мы с ней были в лёгкой ссоре, я мириться-то и прыгал к ней под одеяло — чем не место для согласия?

Темнеет теперь поздно. По телевизору уже передают вечерние новости, а за окном ещё и не сумерки даже.

— Выключите вы его, — говорит отец, в виду имея телевизор.

— А чё он тебе? — спрашивает мама.

— Да надоел уж… всё одно и то же. Да и орёт-то, можно ж и потише.

— Погоду только вот послушаем, — говорит мама.

Убавил я звук.

— Ну, вот, а то… как молотком по перепонкам, — говорит отец. И спрашивает: — На улице-то как, светло ещё, уже стемняло ли?

— Светло, светло, — говорит мама.

— А ясно?

— Ясно, — говорит мама.

— Значит, подстынет.

— Да уже подстыло, — говорит мама. И говорит мне: — Пока я спать-то не ушла, Олег, ты почитал бы.

Прочитал я:

«В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было ещё темно, и видит, что камень отвален от гроба…

…

Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его».

Отложил я Евангелие. Взял «Волхва». Не читается. Вернул книгу на место — на спинку дивана.

— О-ох, — вздыхает мама. — Горе, горе, что муж Григорий.

— Хоть бы худенький, — продолжаю я, — да Иван.

— А у нас Иван, — улыбается мама, — да не дай Бог вам.

— Дак Он, Христос-то, — говорит отец, — чё, был евреем?

— Из этой родом-то, из Галилеи, а где такая, я не знаю, — говорит мама.

— По сравнению с тем, что Он Бог, — говорю я, — это не имеет никакого значения.

— Ну, ё-моё… Опять за это! — говорит отец. — Пошто вы так-то всё, с какой-то придурью!.. — Встал он, утопал к себе сердито, фикус только покачался.

— Ох, уж и муж. Гроза, а не мужик… Ну, и я пойду, — говорит мама. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отвечаю.

Выключил я телевизор и свет в зале.

Вышел на улицу.

Стою возле ворот.

Подстрекатель слева тут же, слышу, подступил. Как углие огненное. Но помалкивает.

Ручей шумит напротив — сам с собою.

Ельником пахнет — остро в ноздри, земля оттаяла где и теперь подстыла — ею. Запах извечный — растревожил.

Небо бледно-зелёное, редкие на нём звёзды, остальные ещё не выявились. Как изумруды. Одна над ельником, в той стороне, где Петербург, сияет ярко — брусонец: были в роду у нас и поморы.

Прочертил небо с востока на запад самолёт. Самого уж нет, и гула не слышно, а след остался — розовый — воткнулся в тёмный ельник.

Сердце мне остро-остро защемило: там, далеко — Медведица, а тут… И как оставишь!

Господи, устрой.

21