— Чё?!
— Тьпу ты… зараза… всё и кричи ей тут, как этот…
— Ты не кричи, садись, ешь кашу.
Почти весь день, весь праздник я проспал. Не будила меня мама, без меня она и управлялась. «Подойду, посмотрю, — говорит. — Будить жалко. Пусть спит, думаю… Ну только дров потом, к утру, наколешь и притащишь». Две ночи подряд до этого писал я главу к роману «Коней вереницы, верей череда, или прощание с героем», давно мною начатому, но так и не законченному. Написалась.
В храмах ещё и литургия не закончилась, а вьюжить уже перестало. Ветер до этого крутил, крутил, а тут вдруг выправился и потянул с одного края — с полудня; напрёт, напрёт и отступит; и затихать стал так: надолго. За царёвыми конюшнями заволокло даль тучами. И высь небесная поблекла, из голубой в белесую превратилась, вороньё в ней ошмётками сажи носится, каркает; мороз мягчает — так и птицам в радость. Москва видна внизу как на ладони — воздух прозрачный, ещё не дым бы — как хрусталь. Снег под полозьями скрипит, со всех сторон стук топоров слышится, плотники перекликаются, перешучиваются, с Ивановской площади зычный голос приказного дьяка доносится, а в боярских дворах собаки дикий лай подняли — не поделили, видать, что-то, или так: разодрались там от скуки. Возле Николы Гостунского народ, от службы выйдя, столпился — сторож покойника под снегом обнаружил — замёрз, наверное, в ночную стужу, занесло, а нынче сугроб выдуло, одежды край из-под снега показался — вот и увидел; на то похоже — за стеной от ветра хоронился; за руки, за ноги взяли, занесли в притвор, скукоженного.
Ребятишки в сугробах норы насверлили — лазят в них, как горностаи. Весёлые. А что с них?
В палатах дома патриаршего тепло — печи протопились, скутал вовремя их истопник — и не угарно. Тихо, сонно во всём доме. Сумрачно в опочивальне; лишь лампада тускло рдеет.
Вставши от послеобеденного сна — в шутку только и назвать: от сна, мол; только начнёт дрёма окутывать, так тут же и старица Марфа Ивановна перед глазами будто возникает, и разговор с ней о женитьбе сына-государя повторяется, и то да сё да потому, и, главное-то, толк какой бы вышел, зря к ней и заглянул, повздорили лишь, ох и упрямая старуха, — поднявшись с лежанки, подался владыка в молельную, помолился, задёрнул пелёны перед образами, посидел на скамье, полистал Минею общую и Апостола, загасил свечи и подался в крестовую. Идёт, суставы потирает хворые, пальцами щёлкает.
Дьяк — на месте уже тот. Теплятся свечи в двух шандалах перед ним, и на подсвечнике стоячем, что к столу ближе подставлен, огарышек сияет. Светло в комнате. За окнами день мреет. Благомастие. Всклокочен дьяк пуще прежнего, глаза — припухли будто веки — глядят заспанно. Но — шаги задолго патриарховы, видать, заслышал — благоуготовился: перо в руке держит, уже проверив его и заточив. Чернильницу, что на зверьках, то приблизит, то отставит — примеряется — как сподручнее-то будет.
Низко пригнувшись, дверной проём минуя, вступил патриарх в крестовую, тут же проследовал к скамье, что вплотную к скрыне пододвинута, и опустился на неё поспешно, спиной откинувшись к стене. Сидит, одной рукой упёрся в крышку скрыни, другой — себе колено потирать взялся — и то теперь глухо ещё пока, но ныть уже начало, к ночи-то разболится и вовсю, знает это владыка и печалится: ходьбы немало предстоит, из рук в колени перекинется хвороба, а через день-другой на стопы не приступишь, тут уж не ошибёшься, — сидит, на дьяка смотрит неотрывно, как на огонь, а после — глядел, глядел — и говорит:
— Тебя где, милый, этак-то?.. Как волочило, кто таскал ли… Башка-то — как гнездо воронье… исто.
Положил дьяк перо на стол, обеими ладонями, поплевав на них прежде, принялся волосы на голове приглаживать рьяно — те как торчали, так и торчат, — тщетно только и старается.
— Ладно уж, — говорит ему владыка, усмехнувшись, — после будешь прихорашиваться… то разошёлся — ажно глазам невмочь — как размелькался… Их теперь чем, вальком только укладывать, а акромя-то больше нечем… Как щетина. Ни у кого таких не видел… у зверя разве у заморского… Об них, любезный, бляхи можно лощить.
Поднялся Филарет, к образам подошёл. Встал и дьяк из-за стола тотчас и к киоту повернулся. Помолились коротко о деле. К скамье обратно патриарх подался, сел, глубоко вздохнув чему-то, и говорит чуть погодя:
— Как оно там? На чём остановился?
Зашуршал, как мышь, писец бумагой — к глазам поближе, к свету обратив его написанным, поднёс лист и читает:
— Э… а… во он день в муках изыскуемои будет…
— Да поране.
— Кых… кха, — кадык под бородой потрогал дьяк зачем-то и: — Поручено бо им, — читает, — от владыки Христа твёрдо блюсти я да ничто от них преступаемо и забвением преминаемо и невзысканием оставляемо, во он день в муках изыскуемои будет… кых-кых-кха, — прочитал, прокашлялся и умолк, будто услышал что и слух напряг — а там, под окнами, и в самом деле, шумной ватагой стрельцы куда-то пробежали, их и услышал, — сидит, понурившись.
— У-у, — говорит патриарх — то ли на то, что только что проговорил писец, так отзывается, то ли — колено-то зудит — тому так вслух откликнулся. На
