У него масса заморочек и всяких мужских бытовых привычек, трудно укладывающихся в разум женщины и испытывающих ее терпение на прочность, но…
Но я любила его именно такого, со всеми его заморочками, трудным характером, командирскими замашками и со всем набором тяжелых привычек.
Мне не нужен был другой Башкирцев, я любила вот такого, какой есть.
Но развелась с ним и умотала куда подальше…
Я вдруг со всей ясностью осознала, что не от него я что-то требовала и ждала! Не от него хотела на самом-то деле!
Я ревновала его к работе, потому что у меня самой не было вот такой реализации собственного таланта, да и таланта-то никакого не было!
Вот в чем все дело-то!! Вот!
Мне нравилась моя тогдашняя работа, я была очень хорошим управляющим и руководителем — но этого мало.
Я без сожаления оставила ту работу. Например, дело, которым я занимаюсь нынче, мне нравится куда как больше. Но опять-таки — только нравится, и ничего более, и я с такой же легкостью могу оставить и это дело, которое не раскрывает всех моих дарований и талантов.
Вот в чем вся засада!
Мое отношение к Илье — это следствие банальной, бабской и человеческой обиды. Обиды на то, что человек нашел и раскрыл себя и он прекрасен в своей реализации, а я ни два, ни полтора — ни дела интересного, и с дарованиями швах какой-то! Так, девушка ни о чем, а энергии, силы и потенциала во мне на тридцать три таланта, вместе со всеми дарованиями. Это моя неосознанная претензия к самой себе, а вместе с ней и завышенное требование к своей личности.
Ревность и обида.
Господи, как просто и глупо!
Я не стану себя ругать и винить! Не стану! Не за что!
В тот момент, когда я уходила от Ильи, обиженная и возмущенная его невниманием, я воспринимала жизнь и свои с ним отношения именно так, как видела и понимала их тогда, мне казалось, что я права.
И между нами, девочками, его вины никто не отменял: все-таки молодой любимой жене надо уделять чуть больше внимания, а не просто видеться по часу перед сном и заниматься сексом, и это в самом лучшем случае. Так что претензии все же из-за моих женских капризов, а имеют под собой вполне реальные обоснования.
Сейчас я понимаю и вижу все по-другому. Мы меняемся, наши представления о жизни меняются вместе с нами, это и есть движение вперед и просто жизнь.
Я не буду себя ругать и обвинять, но, господи, как обидно, что для того, чтобы понять какие-то простые вещи, приходится порой терять так много. Так много.
Что бы тебе не вразумить нас как-то иначе, а?
Я смотрела на Илью, и мне хотелось плакать — мы держали в руках счастье и, кажется, все растратили.
А потом вдруг подумала очень четко и ясно: иногда, чтобы найти себя, надо себя потерять. И это было так грустно…
Я все же всхлипнула, не совладала. Вытерла сорвавшуюся слезу, и неожиданно меня накрыло столь горячим, отчаянным желанием, что аж дыхание перехватило…
И я рванула к нему спящему, стала беспорядочно, судорожно целовать, гладить и требовала:
— Не говори ничего! Ничего!
— Не буду, — проснулся совершенно ошарашенный, сбитый с толку, ничего не понимающий Башкирцев, неосознанно обнимая меня.
— Хочу тебя ужасно! — шептала я ему в перерывах между поцелуями. — Сейчас с ума сойду!
— Это я с ума сойду, — оторопело признался он.
Но Илье хватило меньше минуты, чтобы сориентироваться в ситуации, и он, остановив мои метания, уже целовал меня и попытался перехватить инициативу, но я не позволила.
Отшвырнула одеяло, мешавшее мне, и продолжила свою стремительную атаку.
Но очень скоро стало уже непонятно, да и не важно, кто атакует, а кто уступает и принимает, мы уже погружались вдвоем в разбушевавшуюся страсть, отдаваясь ей без сопротивления…
Илья, взяв меня за талию, приподнял и помог принять его всего до самой предельной точки, и мы застонали вместе, замерли… и понеслись вперед…
Я лежала у него на груди, никак не могла выровнять дыхание, слушала, как бухает его сердце у меня под ухом, и мне показалось, что это стучит тот самый огромный барабан, предупреждающий о надвигающейся беде.
Моя беда уже накрыла меня с головой.
