– С ума сошел? – запротестовал он. – В лесу мы хотя бы избавлены от мотоциклов!
– Нам будет легче, если двадцать человек спешатся? Кто быстрее сейчас бегает, немцы или мы?
– Но – рожь?!
– Делайте, что вам велят! – рыкнул я и, пригнувшись, бросился в хлеб…
Первые два мотоцикла промчались мимо нас, не заметив. Следующий, притормозив, круто взял вправо и стал приближаться. Кажется, сидящих на нем немцев заинтересовали темные пятна среди колосьев.
Подняв голову, я прокричал им:
– Они в лесу! Их двое!
Развернувшись на девяносто градусов, сидящий за рулем немец выкрутил рукоятку газа до отказа. Нас обсыпало сухой землей.
– Эта каска вам идет, Касардин.
Я поставил винтовку вертикально и поднял голову над колосьями так, чтобы проезжающим мимо были хорошо видны атрибуты немецкого солдата.
Девять или десять мотоциклов промчались мимо, и в этот момент Мазурин, горя желанием убедиться, что опасность миновала, поднял над хлебами свою голову…
Последний из мотоциклов, уже почти проскочив, стал разворачиваться…
– Идиот, – похвалил я чекиста.
С колена он прицелился и выстрелил.
Отброшенный ударной силой патрона назад, немец выпустил руль из рук и распластался на сиденье. Мотоцикл, начиная выписывать кренделя, стал заваливаться набок…
Сидящий в люльке уже не думал о пулемете. Держась обеими руками за борта коляски, он был полностью предан воле безумного мотоцикла. Сошки «МГ» соскользнули, и пулемет, грохнув о люльку, свалился на землю.
И наконец случилось то, чего я так ждал. Руль вывернулся, и мотоцикл, натолкнувшись на внезапно остановившееся колесо, перевернулся. В момент падения убитый чекистом фашист упал на бок, второй, живой, сделал попытку выскочить. Выбраться из люльки ему удалось, но не повезло в другом, – зацепившись ногой за крыло колеса, он упал на землю. Попытался встать, но перевернувшийся мотоцикл ударил его по спине и придавил.
Я знаю, случись такое при других обстоятельствах, все закончилось бы для него испугом и ушибами. Он без труда выбрался бы из-под придавившего его короба. Но не сейчас. Нож Мазурина вошел ему в спину под левую лопатку…
Услышав стрельбу, проскочившие вперед мотоциклисты стали разворачиваться…
– Поднимайте его, черт возьми! – кричал я, переворачивая люльку.
Кряхтя и обливаясь потом, чекист, держа «БМВ» за руль, как Тесей Минотавра за рога, рычал и морщился.
По нас стреляли. В какой-то момент я услышал толчок. И Мазурин подался вперед.
– Вас возбуждает вид моей спины? – закричал я ему, повернув голову.
– Мне плевать на вашу задницу, Касардин! – был ответ. – Я беспокоюсь за свою!.. Пуля вошла в сиденье сзади…
Удара впереди я не услышал. Значит, она застряла где-то между Мазуриным и бензобаком.
– Стрелять можете?
– Из винтовки? – раздалось за моей спиной. – Если вам будет от этого легче, извольте!
Я чувствовал, как чекист развернулся. Грохнул выстрел. Чекист повернулся. Звук выбрасывающего гильзу затвора.
Один выстрел в ответ на сто. Действительно, легче мне не стало.
Мы мчались на север. Ехать назад было глупо. Вперед – еще глупее. Где-то внутри меня жила надежда, что этот маршрут – на восток, навстречу солнцу – наша единственная надежда. Уводя же за собой немцев, мы лишали себя возможности спастись…
Вечно так продолжаться не могло. На мотоцикле я езжу отменно. У моего папы был точно такой же «БМВ», правда, годами двумя старее. Что-то из первых выпусков. Я ездил на нем и вызывал жуткий восторг девочек и ненависть мальчиков. Мой «R-32» возил на себе первых и дразнил последних. Этот «R- 17» был легче в управлении. Я перед войной слышал, что один из конструкторов установил гидравлику на передней вилке. И сейчас я мог проверить ее действие на себе. Мотоцикл не так сильно клевал носом в ямах, и руль уже не вылетал из рук.
Ирония судьбы. Что с нами делает время. В свои девятнадцать я возил сзади девчонок. Сейчас я катаю сзади сотрудника НКВД.
Пока преследователь себя не обнаружил, он имеет превосходство над беглецом. Но как только преследователь попадает в поле зрения беглеца, они меняются местами. Я убегал от смерти сломя голову. Немцы меня преследовали, опасаясь вместе с тем получить одну из случайных дурных пуль, которые с охоткой пускал нам за спину Мазурин. Но при такой плотности огня нечего было и думать о том, что погоня может продолжаться вечно.
Но я не думал о вечности, я мчал на север здесь и сейчас. Вечность мне не нужна. Я хотел остаться в живых только пять—десять последующих минут. Все, что было за пределами этих шестисот секунд, меня волновало мало, ибо уйдем мы от погони или она нас накроет, решалось только в этот короткий промежуток.
– Сворачивай на лесную дорогу! – различил я сквозь свист ветра.
Я не ответил. Эта мысль уже посетила меня. Стоит нам соскользнуть с открытого места и въехать в лес, погоня упорядочится. Она свернется, и немцы выстроятся в колонну.
Но кто убедит меня в том, что через минуту мы не упремся своим поступательным движением во встречную колонну гитлеровцев или не догоним такую же, никуда не торопящуюся, следующую на восток или север?
Но выбора не было. Кое-кто умел управлять мотоциклом лучше меня. Никакого удивления этот факт не вызвал. Я просто поддал газу. Понятно, что в мотоциклетной части не служит кто попало. Я же любитель, и мое мастерство связано лишь с выкрутасами перед девками.
Гитлеровцы обходили нас, и весь их умысел был как на ладони. Окружить, сблизиться и зажать. А там как карта ляжет – пленить или уничтожить. Впрочем, мы уже так провинились перед вермахтом, что о милосердном отношении к себе, пленным, я не думал.
Мазурин неожиданно вскинул винтовку и врезал по мчащемуся уже параллельно нам мотоциклу.
Немец, словно его ударили ногой в голову, слетел с сиденья, и руль вывернулся. Я успел заметить, как машина встала на дыбы и из нее, как выбитый из седла всадник, вылетел пулеметчик.
«Чтоб ты, сука, башку себе свернул!» – пожелал я и выкрутил на себя ручку газа.
За моей спиной индейцем кричал чекист. Он сам вручил бы себе сейчас значок ворошиловского стрелка, если бы этот значок был ему нужнее сухаря.
Две пули потревожили наш «БМВ» одновременно. Первая с сухим стуком прошила крыло колеса люльки (я взмолился, отчаянно дыша – «лишь бы не колесо!»), вторая цокнула подо мной по металлу.
Сначала я подумал, что рикошет поразил меня в ногу. Боль ожогом резанула меня по икре, я невольно вскрикнул, чем встревожил Мазурина.
– Что с тобой, Касардин?!
– Нога! – сокращая нашу беседу, крикнул я и поморщился.
Левая нога, которой я переключал скорости, работала безотказно, но правая заходилась в тряске от болевого шока.
– Масло, доктор!..
Мой надзиратель сошел с ума.
– Масло!.. убери ногу, дурак!..
Запомнив пространство перед собой, чтобы случайно не угодить в яму, я быстро опустил голову.
Черт!..
Пуля пробила какой-то маслопровод, и тонкая, в карандаш струя бьет мне прямо в голую икру! Я поднял ногу, но боль, конечно, не отступила. Ошпаренная нога выла от режущей боли. Скажи кому, какое ранение я получил, засмеют!
– Ты жив-здоров, Сан Евгеньич! – хохоча, орал мне в ухо Мазурин.
– Мазурин, скоро двигатель ухнет!..
– Я знаю, сам тракторы водил! А сейчас просто выдави из этого урода все, что можешь!..
Я рывком опустил рукоятку газа до упора…
Нас обстреливали, колесо люльки уже было пробито, и я мчал по ржаному полю так, как не ездят, наверное, на соревнованиях… Одна-единственная сурчиная нора с вырытым и окаменевшим от дождей холмиком – и мы взлетим с чекистом в небо так высоко, что неразумно будет уже возвращаться обратно.
В какой-то момент, когда послышались угрожающие нотки под моими ногами, я оглянулся.
Мы мчали по полю одни… А в пятистах метрах от нас, спешившись, полтора десятка гитлеровцев, заняв выгодные для стрельбы позиции, поливали нас огнем…
Я слушал пересвист пуль и надавил рукоятку вниз, словно это могло разогнать мотоцикл еще сильнее…
Колесо люльки давно превратилось в лохмотья, я с трудом удерживал руль, и, наверное, не будь этого груза справа, мы бы давно пересекли поле и
