пороках вождей. Об их подлости и блядстве… Немыслимо…
– Но и это не ответ на вопрос, подполковник…
– Ты хочешь ответ? – Мазурин, кряхтя, попробовал сесть, но у него не получилось. Голод и боль во всем теле доконали его. Он лег на бок. – Ответ на вопрос, зачем лично мне это надо? Я скажу тебе, Касардин, зачем… Чтоб ты знал… И не думал, что я фанатик…
Он снова захотел встать, я тоже попытался усесться. У нас обоих ничего не получилось. Мы лежали друг напротив друга. Он смотрел мне в глаза своим страшным глазом. Я смотрел в этот глаз.
– Моя жена и двое моих сыновей, Коля восьми лет и Володя – десяти, вместе с семьей Шумова помещены на государственную дачу под охрану сотрудников НКВД. Если к концу августа я не приведу тебя на Лубянку… Или вместе с доказательствами твоей смерти не принесу с собой имя того, второго…
Чекист замолчал. Его глаз потух.
Я знаю, почему он закрыл глаз. От потрясения. Он вдруг представил, быть может, впервые за все время, что случится, если я не назову имя второго. Я хорошо его понимаю, потому что от потрясения глаза мои тоже закрылись. Я лежал на земле с человеком, считающим, что он совершает самый человечный из всех поступков. Возможно, он даже ждет от меня раскаяния за мое молчание. Теперь-то, когда я знаю, чем он рискует, я, конечно, должен назвать Яшку и сдохнуть вместе с Яшкой. Иначе ведь его семья погибнет…
Мне все сорок лет жизни удавалось как-то обходить это. Все эти сплетения нравственных и аморальных потуг, дающих на выходе цинизм высшей категории. Идея высшей цели меня никогда не волновала. Точнее сказать, я не воспринимал такую идею. Я видел, на что способны фашисты, получающие приказ. И вот уже несколько дней я убиваю их вместе с человеком, который захвачен другой идеей – идеей спасения собственной семьи. Спасением человеческих жизней, как он считает. И для этого он пытает меня током, и главная задача его – довести меня до штаба НКВД в Москве. Там меня начнут резать на ремни, чтобы я сдал имя Яшки. А после нас с ним убьют и закопают, как собак. И все потому, что я и Яша стали свидетелями скотского поведения одного из лучших людей нашей страны. Я открыл глаза…
На меня смотрел внимательный глаз Мазурина.
– Теперь ты понимаешь?
– Да.
– Разве я мог вести себя иначе?
– Конечно нет. Ты поступаешь правильно, подполковник. Только позволь спросить тебя: за что поплатились свободой и жизнью тридцать тысяч человек? Партия и народ нашли виновных в гибели Кирова и жестоко наказали. Арестованы Зиновьев, его единомышленники, разгромлен весь партполитаппарат Ленинграда, подвергся чистке НКВД… твою семью взяли в заложники… За что? – Я дернул щекой. – За то, что Киров сунул Мильде Драуле?
– Это другая история, Касардин, и нас это не касается.
– Разумеется. Спи спокойно, дорогой товарищ. Я посторожу.
– Ты понимаешь – до конца августа?..
– Да, понимаю. Это произойдет через две недели. За этот срок ты должен доставить меня на Лубянку.
– Глупая, – говорю я, наклоняясь, целуя ее в висок, – нас и так ничто уже не разлучит.
– А если война?
– Вряд ли Гитлер нападет на нас, – отвечаю я ей и беспардонно вру. Я наслушался в московской больнице НКВД уже столько о возможности нарушения пакта о ненападении, что сомнений в том, быть или не быть войне, у меня уже не было. Я только не понимал: как это так – война? Что, кто-то нападет на нас и примется убивать наших солдат, захватывать наши города? Слишком сложная для моего понимания картина.
– Я вся продрогла, мы не захватили зонт. А пойдем в ресторан? – вдруг предлагает она.
Я смеюсь и киваю головой. Я богатый человек, я врач из больницы НКВД. Мне очень хорошо платят.
– Мы будем сегодня пить?
– Да! – кричит она и кружится. В такие минуты я отказываюсь верить, что она была когда-то замужем. – Мы будем пить, есть и говорить о любви!
– Шампанское?
– Конечно! И есть телячью отбивную! Ты хочешь телячью отбивную, Касардин? – спрашивает она меня.
– Да! – кричу. – Хочу! Две! А лучше – три! Хочу, хочу!..
Юля смеется, но где-то очень далеко, так далеко, что где-то тоже далеко, но куда ближе нее, раздается мужская речь.
Сон теряет свое очарование, я куда-то поднимаюсь и материализуюсь. Теперь я слышу куда лучше.
– Вы давно были с женщиной, Касардин?
Мне не хочется открывать глаза. Этот идиот меня доконает.
– Давно…
– Юля?
– Не твое дело.
– Вам дать сигарету?
– Дать…
Проклятье.
– Я просто почувствовал, что вы засыпаете. И проснулся, чтобы позволить вам хоть немного расслабиться, – объяснил Мазурин. – Но вдруг стали орать так, что едва не сбежалось все женское население Черкасчины. Спите, я покараулю. Только не кричите, ради бога…
И я снова уснул.
Это был уже не тот сон. Это было дремотное состояние загнанного в угол человека. Я просто лежал с закрытыми глазами и думал, когда уйти от Мазурина. Сейчас или потом?
//- * * * -//
Я остался. Не знаю, что было причиной тому. Или – виной. Наверное, мой интеллект врача. Я просто не мог бросить в лесу этого человека. Беспомощного, больного, жалкого. Скоро его героические потуги превратятся в ничто, и он просто сляжет. Уйти я не смогу. Потому что, уйдя, я обреку его на смерть. Быть может, так бы и сделал, но я уже выслушал его историю. Не исключено, что он специально рассказал мне ее, сознательно, чтобы я увидел всю низость его поведения. Если я уйду, я поступлю так же, как поступает он. Могу ли?
– Если мы не поедим через пару часов, мы сляжем, – сообщил я подполковнику.
– Нам нужна или деревня, или немцы.
– Лучше немцы. Потому что деревня – это много немцев.
Около получаса у нас ушло на то, чтобы разыскать дорогу. Мы забурились в уманскую глухомань, и не исключено, что вышли из Зеленой Брамы. Кругом были леса, поля, по поднимающимся из-за верхушек деревьев столбам дыма можно было определять месторасположение деревень, но дорога – мы никак не могли ее найти. Держась все-таки востока, мы взяли немного вправо, и вот, наконец, лес поредел. Перед нами был вспоротый гусеницами танков тракт.
Около часа ничего не происходило. Быть может, прошло больше времени. Но я уже разучился ориентироваться. Каждая прожитая мной минута засчитывалась в срок жизни за три. А тянулась она как час. Я ждал появления немцев, как всего пять часов назад молил о том, чтобы они не появились.
«Давайте приезжайте, – мысленно просил я, – пара мотоциклов, больше не надо. В люльке всегда найдется пара банок консервов или галеты. Приезжайте… Должно же у вас быть дело по этому маршруту!»
– Знаешь, – признался Мазурин, лежа рядом и держа перед собой автомат, – я так хочу жрать, что на немца уже смотрю не как на владельца еды, а как на еду. Может, оторвем какому гаду ногу и зажарим?
– Хорошая шутка.
– А чем еще заниматься? Я – сотрудник НКВД, подполковник, не военный вовсе. Ты – военврач, майор, и тоже не военный. И вот два не военных старших офицера Красной армии лежат с автоматами в руках и ждут немцев, чтобы раздобыть еды. Это нормально? Повода для шутки нет?
Я услышал звук. Я так долго ждал его, что ошибиться не мог. Другое дело, что ехал не мотоцикл.
Мазурин напрягся и прижал подбородок к земле, словно так мог опустить голову еще ниже.
Невероятно, но по дороге, аккуратно объезжая рытвины, катилась легковушка. Черная машина, за рулем которой я без труда опознал водителя в
