было злорадно прошептать: «По щучьему велению, по моему хотению вырасти у Аверьяна рог на лбу», но потом одумался детей пугать, рванул меха двухрядки и под рявканье гармони вывел:
Аверьян Вороноф брезгливо сморщился, покосился на Емелю-дурачка, опалив его стылым взглядом.
Дед Мороз запыхался и снова да ладом стал выкликать ребят на песню и пляс, потрясая тугим кулем, сомущая городскими гостинцами. Но детишки стеснялись, прятались за мамок, хотя мамки исподтишка потчевали их тычками, щипками, пытаясь силком выпихнуть в круг. Вдруг перепадёт гостинчек…
Возле Аверьяна красовалась молодая вдова Ульяна, к ней жёлтым подсолнушком никла дочь Матрёшка.
– А ты, девочка, не стесняйся, – велел Аверьян Матрёшке, игриво глядя на её мать, ладную бабу. – Скажи стишок старому пню, – кивнул на Деда Мороза, – может, чего и заработаешь.
Матрёшка оробело жалась к мамке, пряча лицо в подоле её платья. Тут приспел Емеля:
– Не бойся, Матрёна, дедушка не кусат малых ребят.
Матрёшка покорно вышла в круг, и в кромешной тиши зашелестел детский лепет, будто птички-синички крылышками замахали.
– Мама ссыла мне станы из белёзовой колы, стобы попа не потела, не кусали комалы… – захлебываясь, шёпотом, покраснев, лепетала желтоголовая Матрёшка.
– Ну-у, молодчина! – Дед Мороз в диве почесал затылок, сдвинув на глаза шапку из кумача, отороченную белой мерлушкой. – От горшка два вершка, а уж такая язычная!.. Такая умница-разумница!..
Мамки тоже подивились, забрякали в ладони, попутно укоряя своих чадушек, которые от стеснения прятались за материны юбки, выглядывая со зверушечьим любопытством и опаской. Лишь конопатый парнишонка… конопатые, как на подбор, архаровцы… показал Матрёшке язык и затрещал:
– Матрёнка-пелёнка, съела поросёнка! Мат…
Аверьян ловко и обвычно смазал конопатого по загривку, и конопатый заревел, словно годовалый телок. Мать телка, баба крутая, кинулась на американского подданного:
– Ты кого это, пень трухлявый, лапы распускашь?! Ты своего заведи и хлешши почём зря. А то я тресну по лбу, враз забудешь про свою Америку…
Аверьян Вороноф от греха подальше утаился за народные спины.
– Как тебя, доча, звать-величать? – спросил Дед Мороз, наклонившись к Матрёшке, щекоча ее бородой.
– Ты много-то не болтай, дедушка Морозоф, а давай девке, что положено, – ответил за Матрёшку подоспевший Аверьян.
Дед Мороз покосился на него, сморщился, будто от зубной боли, но промолчал и, по локоть утопив руку в кумачовом мешке, выудил желтого попугая.
– Это что же выходит, – возмутился Аверьян, – на попку начитала?! Ло-овко… И ты, девочка, тоже дура набитая. Надо было про достижения села, глядишь, получше б отвалил. Он же колхозник, по роже видать… Вот у нас, бывало, ребятишки читали: «Пришла весна, настало лето, спасибо Ленину за это!..» А теперь надо: «Пришла весна, настало лето, поклон Америке за это…»
В разгар веселья явился не запылился хмельной Кеша Чебунин, бодро прошёл сквозь народ, выглядывая куда прибить холстину, где возле серпа и молота намалевал кроваво: «Смерть буржуям!» Тут на глаза ему вывернулся Аверьян Вороноф, и Кеша, смирив пыл, подчалил к тому.
– Привет мировой буржуазии от пролетариата.
Аверьян улыбнулся:
– С похмелья страдаешь, либо уж похмелился?
– А ты меня опохмелил?! Ну, раз такое дело, призайми-ка сотенку по случаю Рождества.
– Как в Кедровой Пади говорят, займи мне, возьмёшь на пне.
– Да нет, пенсию получу…
