стесняться любви к Богу, то и Бог постесняется нас любить…»
– Иже в Кане Галилейстей, – на прощание прочёл батюшка отпуст, – пришествием Своим честен брак показавый, Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных Апостол, святых боговенчанных царей и равноапостолов, Константина и Елены, святаго великомученика Прокопия и всех святых, помилует и спасет нас, яко благ и человеколюбец…
От соснового Никольского храма до избы рукой подать, и Саня с Кланей шествовали, как и десять лет назад в сельсовет, родной, приречной улицей; шли мимо изветшавших изб, сгинувших в черёмуховой чащобе, мимо новодельных теремов, где за железными заборами таились здешние торгаши, где гремели цепями и хрипло лаяли псы; шли, обходя лужи и свежо парящий коровий навоз, шли, чинно клянясь старикам и старухам, что на лавочках грели зябнущие кости, копили тепло на зиму и прищуристо всматривались в бабье лето, журавлиным клином, с печальным курлыканьем уплывающее в небеса. Саня вспомнил: и лет десять назад млело растекалось по земле томное бабье лето, прощались с Русью журавли, а он подволакивал охромевшую Клаву, обмирая от счастья. Так добрались и до сельсовета, где председатель с чапаевскими пламенными усами между шутками-прибаутками бракосочетал их; а теперь добрались и до храма Божия, обрели венцы Господни. Нынче после заутрени, после бракосочетания и венчания, журавлиная песнь для Сани и Клани – песнь херувимская, что ласково и властно влекла их души в ясно-синие осенние небеса.
Деревенский бунт
Сказ о том, как в селе Ботало американцев надули
Богатый колхоз имени Ильи Муромца на воровском закате прошлого века махом обнищал, пошёл по миру с христорадной сумой, и в сибирском селе Ботало избы на глазах одряхлели, небом крытые, светом гороженные; лишь красовались, словно крали на выданье, хоромы лавочников, шинкарей и шинкарок, торгующих палёным пойлом, которое ласково величали «пелёнка», «катанка»; и от сей ласковой палёнки спалилась, улеглась под крестами на русских жальнках уйма мужиков да и баб…
И брусовой правленческий барак с палисадом, где томилась на солнце скучная берёзка, обветшал, врос в землю, и облупилась зелёная краска. Но председатель, держа нос по ветру, переименовал колхоз из «Ильи Муромца» в «Алена Даллеса». Вывеску, ещё не закрепив, повесили на штакетник возле Доски почёта, а на доске той почётной величались: председатель колхоза Варнак Горынович Продайземля, с топорно рубленным, бульдожьим лицом и в кепке с гербом США; бригадир Илья Егорович Громобой, по-тунгусски скуластый, прищуристый, в синем берете и чёрной рубахе, отпахнутой на груди, откуда выглядывает тельняшка; ветеринар Агдам Фрейдович Бухло, тощий, но губастый и носастый, с бородкой, похожей на прибитый инеем пук ковыля, в широкополой чёрной шляпе и круглых очёчках; козел Борис Обалдуй, в соломенной шляпе, из которой торчат рога, и при галстуке, а на пиджаке – крупный значок в виде красного знамени с серпом и молотом.
В селе Ботало серый летний вечер. На лавке возле правления посиживал колхозный конюх Бухтин Мартемьян Иванович, приземистый, ладный старик, заросший сизым мхом, в сплющенной кепке, сдвинутой на кустистые, инистые брови, из-под коих озорно посвечивали мелкие, голубенькие глазки. Позванивая уздой, дед Бухтин напевал:
К правлению колхоза раскачистой походкой, – служил в морской пехоте, – весело насвистывая, подчалил Илья Громобой; бригадир по теплу был в полосатой майке, вроде тельняшки-безрукавки, в голубом берете, кирзовых сапогах и с гармонью под мышкой.
– Здорово, Мартемьян Иваныч! – бригадир пожал старикову руку.
– Здоровеньки булы, Громобоюшко!
Бригадир с добродушной усмешкой крутанул пальцем у виска:
– Ты чего, дед, уже того, сам себе байки заливашь?..
