преследуют?
Ф. Б. На них действительно все время бочку катят.
Ж. д’О. Ты серьезно?
Ф. Б. Абсолютно. Люди им завидуют и ведут себя по отношению к ним гнусно. К вам они относятся несравненно лучше.
Ж. д’О. Вполне возможно. Есть некий персонаж, Луис Пауэльс, из другого лагеря, он говорил мне: «Почему с вами все ведут себя так любезно, а со мной так по-скотски?»
Ф. Б. Это соответствует истине. Он сам нарывался, писал злобные статьи, спорил со всеми. Вероятно, много таких, кто воспринимает литературу как войну, поэтому они и агрессивны. Когда ты весь окружающий мир принимаешь в штыки, то и мир повернут к тебе штыками. Но если ты говоришь: «Я не знаю, да кто я такой…», то это совсем другое дело…
Ж. д’О. Я свято верю в равенство людей. Ты думаешь, есть умные и дураки? Отнюдь. Просто одни быстрее бегают, другие ловчей забивают мяч в ворота, третьи лучше формулируют свои мысли, четвертые лучше пишут. Но никто не выше остальных!
Звонит телефон. Жан д’Ормессон договаривается о встрече.
Ж. д’О. Необыкновенно красивая, просто восхитительная женщина.
Ф. Б. С этого момента можно поподробнее? Значит, эта сторона бытия не иссякает?
Ж. д’О. Иссякает.
Ф. Б. То есть когда-нибудь настает момент, когда страсти стихают?
Ж. д’О. Остаются только подруги, которые тебя жалеют.
Ф. Б. Мы начинаем вызывать жалость?
Ж. д’О. Посмотри, в каком состоянии Франсуа Нуриссье.
Ф. Б. Это правда? Я читал его книги про болезнь Паркинсона.
Ж. д’О. Он в плачевном состоянии… Ему уже нельзя звонить. Он живет в больнице: снимает там палату вместе еще с одним человеком. Дома жить он уже не может. Когда с ним встречаешься, сначала кажется, что все в порядке. А потом ты его спрашиваешь, как он сюда добрался, а он тебе отвечает, что взял шляпу…
Ф. Б. Альцгеймер?
Ж. д’О. Нет, не Альцгеймер, это нарушение речи, когда выскакивают не те слова, которые надо.
Ф. Б. Для писателя это ужасно, как же без слов?
Ж. д’О. Да кошмар просто.
Ф. Б. То есть если проскочишь мимо всего этого, то, считай, крупно повезло.
Ж. д’О. Если проскочишь мимо ненависти, мимо болезни, мимо войн.
Ф. Б. Главное еще — не разжигать войн. Но если повезло с самого сначала, может, это уже шанс проскочить?
Ж. д’О. У меня, без сомнения, было благополучное и беззаботное детство…
Ф. Б. Когда я про него читаю, то понимаю, что мне надо прекратить жаловаться. У меня были любящие родители, я рос в благополучной, небедной семье, жил в больших особняках. В этом у нас с вами много общего, и пора бы мне уже прекратить бунтовать по любому поводу. Я должен сказать себе: «Тебе, парень, повезло, скажи спасибо».
Ж. д’О. Заставить себя не бунтовать невозможно. Я вот, к примеру, не стал ни фашистом, ни троцкистом, хотя мог бы, но внутренняя потребность в бунте была — и я сбежал со своей невесткой! Это был способ доказать свою независимость.
Ф. Б. Так вот же! Это ключевой эпизод вашей жизни — и вы только теперь о нем рассказываете!
Ж. д’О. Да, я скрывал, скрывал…
Ф. Б. Знаете эту идею Хемингуэя: в книгах то, что написано на бумаге, лишь верхушка айсберга. И вообще, то, что написано в книгах, лишь сотая часть от всего, что существует в реальности. Ваш айсберг — это семейная история. И ваш бунт — попытка взорвать семью изнутри.
Ж. д’О. Я и взорвал ее изнутри. Все были в слезах и в горе. Детям, моим племянникам, сказали, что я умер. Не объяснять же им, что я… И вот двадцать лет спустя, то бишь двадцать лет назад, встречаю их, а они и говорят: «Как, дядя Жан, вы живы?»
Ф. Б. Они что же, не видели вас по телевизору?
Ж. д’О. Они тогда были совсем маленькие, им было пять-шесть лет. Когда им исполнилось восемнадцать, они поняли, что я жив.
Ф. Б. Безумная история. Хотя со стороны она не кажется такой уж трагической. Наоборот, она прекрасна. Любовь сильнее всего на свете. И даже притом что дальнейшие отношения не сложились, мне кажется, нельзя было колебаться ни секунды. Это мое глубокое убеждение. Когда мне
