изображение погасло. Ненашев вздохнул с печалью и наморщил лоб:
- Все! Кинули нашего друга сердечного в дурдом.
- Он не позволит! - запротестовал Гриша Суходолов с такой страстью, будто Федора отвезли на 'скорой' К сумасшедшим по прямому указанию председателя колхоза. - Ведь это же позор, это же, понимаешь, нестираемое пятно на репутации землян, это же безобразие!
- Ничего, вывернется.
- Кто это вывернется?
- Федор. Ему такие перетряски весьма полезны.
- Скажешь тоже! Почему?
- Поймет, что наскоком ничего путного не свершить. Ему бы исподволь вникать в нашу жизнь, а он сразу все постичь хочет, вот здесь и есть его заглавная, понимаешь, ошибка. Уяснил?
- Не совсем.
- Молод еще. Ступай, работай. Или спать ложись.
- Что же дальше будет, как думаешь?
- Дальше еще хуже будет: коли начал путаться наш лучший друг, то до полного морального краха запутается.
- И погибнуть может?
- Такого, полагаю, не случится, но лиха хватит парень, жалко мне его!
- Пожалел волк кобылу!
- Иди спи. Или читай.
- Иду! - Гриша вдруг озлился не на шутку: - Все умные, один я дурак, один я ничего не знаю! У Федора-то план имеется, по плану он действует, понял!
- Ну и что? Пусть по плану действует. Ты ступай. Ступай! И фанеру свою забери, чтоб глаза мне тут не мозолила, теоретик еще нашелся!
Гриша молча, с прямой спиной и поджатыми губами (под мышкой он нес телевизор), вышел прочь. Ненашев опять вздохнул, глядя рассеянно вслед своему главбуху, взял со стола очки, криво воздел их на нос и подвинул к себе папку с надписью 'текущее'.
2
Гриша Суходолов, как было сказано, удалился обиженный, а председатель надолго задумался и даже закрыл глаза, испытывая легкое кружение в голове, он боялся вспугнуть видение, которое явилось нежданно его внутреннему взору. Увиделась председателю пыльная дорога, обегающая песчаный взлобок. Вдали стояли сосны, озолоченные солнцем, небо было пегое, пахло мятой и нагретой хвоей, вверху кругами плавал коршун, трава никла в полном безветрии. 'К чему бы все это?' - думал Ненашев и не открывал глаз. Он уже знал, что картина явилась из далекого, далекого детства, и пришла она не просто, а разбужена навязчивым желанием получить ответ на какой-то вопрос. Следом Ненашев увидел себя мальчишкой, идущим по горячей и мягкой пыли, как по облаку, идущим на звук свирельки. Звук был тягуч и переливчат. В свирельку дудел пастух Митрий, худой и маленький, с острой бородкой на лице цвета старой бумаги, с глазами мутной голубизны, какие бывают у новорожденных. Митрий явился из ниоткуда однажды и нанялся в пастухи. Когда его спросили деревенские власти, кто, мол, ты, откудова и куда путь держишь, он ответил, подняв над головой острый палец:
- Я - гражданин свободного духа. Мужики покрякали и вынесли приговор:
- Хрен с ним, вроде непьющий.
Митрий поселился на краю деревни в заброшенной избенке и народу не докучал, жил тихохонько, пребывал в глухой задумчивости и ночами глядел на звезды, да на свирельке выводил музыку, сотканную из печали. Про гражданина свободного духа плелись всякие байки. Утверждалось, будто этот человек является отпрыском дворянского рода и молодость его была наполнена разгулом и лиходейством, но после и враз грянуло раскаяние. Другие опять же бились об заклад, что Митрий натурально известный казнокрад, сбежавший с каторги: был слух также, что это поп-растрига, а также монах, нарушивший обет... Свободный дух пастуха витал на самой головокружительной высоте, его не интересовали ни деньги, ни пища, холод и зной он переносил одинаково легко, круглый год носил лапти и обзаплатанный зипун. Был он весел и легок, речь его была нещедра и не всегда понятна, он больше молчал, и с его губ не сходила блаженная улыбка.
Сидорка Ненашев, пацан особой бойкоты, бегал к Митрию в поле слушать свирель, носил, как подарок, за пазухой свежий хлеб, испеченный матерью, и обязательно вприклад головку лука. Митрий завещал ему одно:
- Ты больше слушай да вникай, малец. И - обогатишься несказанно. Счастлив тот, кто умеет удивляться. Так-то, брат мой.
... Сидор Иванович открыл глаза, плотно налег на спинку кресла и вздохнул с облегчением: он понял, по какой причине возникло видение. Пастух Митрий был разительно похож на Никиту Лямкина. Или Лямкин похож на Митрия? Не все ли едино в сущности-то! Никита Лямкин спустя столько лет повторяет путь приблудного пастуха, тоже становится гражданином свободного духа, разве не так? Расскажи кому, так ведь не поверят. И похожи - ну, как две капли воды. Сплошные загадки в этом мире, если разобраться. Председатель начал вспоминать, куда же в итоге девался пастух Митрий? Кажется, встал однажды с тощей котомкой за плечами, прикинул, куда двигаться - на восход или на закат? - и растворился в безбрежности, чуждый мелочам. Или помер в одночасье и был похоронен где-нибудь за кладбищенской оградой? Председатель теперь не помнил, как ушел из видимости, Митрий, которого сладко жалели деревенские бабы.
- Господь с ним! - вслух сказал Ненашев. - Явился, пропал, а след вот оставил. Сколько лет минуло, а вспомнился. И светло вспомнился. Это - хорошо! Хорошо это.
Ночь выпала звездная, селянские будни текли чередом. И это тоже было, по разумению председателя, весьма и весьма хорошо.
3
Олег Степанович Ольшанский аккурат в тот момент, когда председатель Сидор Иванович Ненашев думал про пастуха, переживал неловкий семейный момент. Следователь сидел в спальне на пуфике и смотрел в угол, он боялся, что его мысли будут прочитаны по выражению лица. Следователя вдруг озарило открытие, что жена его Валерия в профиль похожа на плотницкий молоток. 'И почему я раньше этого не замечал? - рассеянно и грустно размышлял он. А жена Валерия, высокая, худая, в неглаженом байковом халате, размашисто ходила по комнате и складывала в раскрытый чемодан разнообразнейшую женскую сбрую. Валерия сделала зачин:
- Ты меня никогда не любил!
По сценарию муж должен был тотчас же опровергнуть столь нелепое и оскорбительное утверждение, но он смолчал, тогда слова были повторены тоном выше:
- Я уверена: ты меня никогда не любил!
- Ну, зачем уж так-то? - робко и без подъема ответил Олег Степанович и шумно подышал носом, сознание его судорожно двоилось, изо всей мочи он старался тут же представить тот первый и незабвенный вечер, когда познакомился с будущей своей женой. Валерия была активисткой на экономическом факультете и после торжественной части (были октябрьские праздники) пела со сцены песню 'Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки...' Голос у нее был чуточный, тонкий и потому очень трогательный. Потом Валерия плакала за кулисами, Ольшанский же, студент четвертого курса, юрист, утешали ее с приятелем как могли. По ходу выяснилась подробность: Валерия, оказывается, к самодеятельности имеет весьма косвенное отношение, но получилось так, что солистка, исполняющая треклятые 'Стежки', закуражилась и сбежала на торжества к горнякам, где училась ее любовь Борис Некрасов. Это было, конечно же, несправедливо по всем статьям, и Ольшанский, нежная душа, готов был сам петь дальше, лишь бы комсомольские секретари не третировали девушку, ответственную за вечер.
- Мама правильно заметила (мама - заслуженная учительница и преподает ботанику), что ты рационален и глух к чужой беде!
Ольшанский раздвоился еще пуще, поскольку тужился вспомнить, какое было на Валерии в тот вечер платье?
- Ты уж это... ты уж слишком. 'Синее на ней было платье, белым горошком еще. Шея у нее была тонкая и беззащитная'.
- Маме в наблюдательности не откажешь: она - психолог!
- Конечно, психолог, должность такая...
- Хорошая должность, благородная! - Жена швырнула в чемодан ночную рубашку с кружевами понизу и остановилась, руки в боки, глаза ее блестели дерзко, кончик острого носа покраснел.
'Сейчас заревет! - догадался Олег Степанович. - И я исполню свою предначертанную роль - пойду на кухню за водой. И так далее'. Под 'и так далее' подразумевался ритуал примирения. 'Однако на море я все равно не поеду!'
- Я тебя не понимаю, абсолютно не понимаю! - закричала пронзительным голосом Валерия и притопнула ногой, обутой в тапок с кроличьей оторочкой. Внушительного звука от ноги не получилось, и Олег Степанович робко улыбнулся, взывая к миру. Однако он напрасно взывал - лицо жены нисколько не прояснилось, и карие ее очи буквально стреляли. Ольшанский впал в полное уныние еще и потому, что воспоминания о первой любви не прибавили ему умиления и не дали позыва тотчас же уступить, как это бывало раньше. Всегда.
- Я не поеду, - сказал Ольшанский тихо, но и решительно. - Я к участковому Голощапову подамся, он звал. - Хотелось объяснить жене, что Черное море - хорошо, конечно, но тайга - лучше. На Черном море слишком много люда. Праздная и богатая толпа смущала, подчеркивала ежеминутно ущербность рядового труженика, складывающего денежки по копейке, чтобы полежать на заброшенном пляже, выстоять очереди в столовую, чтобы снять сырую и темную комнату у черта на куличках. И вообще...
- Дался тебе этот Голощапов! В тайгу твою мы всегда съездим, она - рядом, а море есть море. Ребенок вот не дождется, когда мы наконец соберемся (в чемодан, распластавшись, полетела очередная тряпка). Пока молодые, надо мир смотреть. Мама верно говорит: море укрепляет здоровье и нервную
