Энди обычно ничего с собой не приносит, не предлагает помощь. Не выказывает никакой тревоги из-за того, как мы живем. Не рассматривает нас как нечто, нуждающееся в починке. Не присаживается на край кресла, не болтается на пороге с видом человека, желающего уйти, – того, кто уже на полпути к двери. Он усаживается как следует и наблюдает.
Все, о чем прочие люди тревожатся, Энди нравится. Царапины, оставленные псом на синей двери сарая. Трещины в белом чайнике. Потрепанные кружевные занавески и затянутые паутиной окна. Он понимает, почему меня устраивает проводить дни сидя в кресле на кухне, положив ноги на выкрашенный в синий табурет, глядя на море, вставать, чтобы помешать суп время от времени или полить цветы, и пусть эта старая постройка уходит себе в землю. В отбеленных костях битого бурями дома величия больше, заявляет он, чем в унылой опрятности.
Энди делает наброски с Ала, занятого будничными делами: тот собирает овощи, окучивает голубику, ухаживает за лошадью и коровой, кормит свинью. С меня, сидящей на кухне под геранями. Благодаря его взгляду я заново осознаю все составляющие этого места, зримые и нет: вечерние тени в кухне, опять цветущие поля, плоские гвозди, что держат бывалую обшивку, капе?ль воды из ржавой цистерны, холодный голубой свет сквозь треснувшее оконное стекло.
Кружевные занавески, вывязанные Маммеей, теперь уж рваные и ветхие, колышутся на вечном ветру. Она здесь, нет сомнений, наблюдает, как преображается ее жизнь, ее истории, как это бывает с историями, во что-то иное – на картинах Энди.
Однажды сумрачным днем Энди влетает в двери с угрюмым лицом и топает наверх, не задерживаясь на болтовню, как это обычно бывает. Слышу, как он громыхает, хлопает дверями, чертыхается.
Через час с чем-то он вваливается обратно в кухню и плюхается в кресло. Трет руками глаза и говорит:
– Бетси меня погубит.
Энди бывает театрален, но я никогда не слышала, чтоб он жаловался на Бетси. Не знаю, что и сказать.
– Она решила восстановить старый дом на Бредфорд-Пойнте, чтоб мы туда переехали. Не посоветовавшись со мной, хотелось бы добавить. Черт бы все это подрал.
Мне это не кажется совсем уж неразумным. Бетси говорила, что они живут в конюшне в имении ее родителей.
– Тебе тот дом нравится?
– Хороший.
– Потянешь ремонт?
Он жмет плечами. Да.
– Она хочет, чтобы ты помогал?
– Да не то чтобы.
– Ну и?..
Он свирепо трясет косматой головой.
– Я не хочу привязки к дому. То, как мы живем сейчас, – совершенно годится.
– Вы живете в конюшне, Энди. В двух конских стойлах, по словам Бетси.
– Они приспособлены. Мы не спим на сене.
– С одним ребенком, второй на подходе.
– Ники нравится! – восклицает Энди.
– Хм-м. Ну… думаю, могу понять, почему Бетси не склонна жить в конюшне.
Отколупывая засохшую краску с ладони, Энди бурчит:
– То же случилось с моим отцом. Дома, яхты, машины, причал – все надо вечно чинить… Влезаешь в это слишком глубоко, деньги из тебя вытекают, а дальше все решения упираются в то, что лучше продастся, чего желает рынок, – и тебе конец.
– Обустроить домик – не то же самое.
Энди щурится, улыбается мне с любопытством. За исключением моего портрета я ни разу ему, в общем, не перечила. Вижу, что его это изумляет.
– Я знаю Бетси с ее детства, – говорю. – Ей плевать на материальные блага.
– Совсем не плевать. Не так, может, как другим женщинам. Но я никогда бы на такой и не женился. Уж точно не плевать. Хочет красивенький дом, новую машину… – Тяжко вздыхает.
– Не такая она.
– Вы не знаете, Кристина.
– Я знаю ее гораздо дольше, чем ты.
– Ну, это правда, – соглашается он.
– Она рассказывала тебе, как мы познакомились?
