– Я сама спрашивала себя миллион раз – и Уолтона тоже; умоляла его дать осмысленный ответ. Даже не уверена, понимает ли он сам, если не считать… – Голос ее стихает.
– Если не считать…
– Если не считать. – Она возится в кресле. – Расстояния. И его родителей.
– Его родителей.
– Он тебе говорил, по его словам. Что они… не одобряют.
– Не говорил.
– Не говорил?
Откидываюсь в кресле, закрываю глаза. Может, и говорил.
– Его мать – ужасная женщина. Неуемная. Хотела – хочет – для своего золотка определенную жизнь. И все таскала в дом дочку одной своей подруги, девушку из Смита,[27] и, думаю, он со временем решил, что без толку сопротивляться; проще уступить.
– Проще, – повторяю я эхом.
– Кажется, она ничего, вообще-то. Годится. – Рамона пожимает плечами. – Хотя, конечно, я ему этого не говорила – лишь до чего я расстроена, разочарована. За тебя.
То, как она это произносит, показывает, что Рамона проводила с этой женщиной время, они бывали все вместе.
– Как ее зовут?
– Мэрилин. Мэрилин Уэйлз.
Обдумываю сказанное. Настоящий человек, с именем.
– Он ни разу не написал… не объяснился.
– Знаю. Это меня очень злит. Мы ссорились из-за этого. Я говорила ему, что он бессовестно груб. А он мне – не могу, дескать, умолял меня написать тебе, рассказать, а я, вот честно, отказалась.
Меня как будто высекли, каждое слово – плеть.
– Ты знала, что я жду, – произношу я медленно, голос крепнет, – и не избавила меня от мучений?
– Кристина? – выкликает мама сверху. – Все в порядке?
Я не свожу с Рамоны взгляда, она смотрит на меня в упор, глаза у нее наполняются слезами.
– Мне страшно жаль, – говорит она.
– Все в порядке, мама, – кричу я в ответ.
– Кто там?
– Рамона Карл.
Мама не отзывается.
– Он тебя не заслужил, – шепчет Рамона.
Качаю головой.
– Да, он смышленый, бывает милым, но, вот честно, – слабак. Я теперь это понимаю.
– Замолчи, – говорю я. – Просто замолчи.
Подаваясь вперед в кресле, Рамона говорит:
– Кристина, послушай. В море найдется и другая рыба.
– Нет, не найдется.
– Найдется. Мы выловим тебе отличную.
– Я отложила удочку, – говорю.
Напряжение вроде как рассеивается. Рамона улыбается. (Трудно ей быть такой серьезной! Не скроена она для такого.)
– Это пока что. Будут еще рыбалки.
– Не в этой худой лодке.
Она посмеивается.
– Упрямая ты, как мейн-кун, Кристина Олсон.
– Может, и так, – говорю. – Может, и упрямая.
Укладываясь спать, я не хочу просыпаться. В самих костях моих боль, она не уходит; просыпаюсь среди ночи, плача от боли. Ничто уже не станет лучше. Будет лишь хуже. Закутываюсь в вязаное папино синее одеяло потуже, наконец засыпаю. Проснувшись через несколько часов в пронзительном утреннем свете, зарываюсь лицом в подушку.
В комнату входит Ал. Я слышу его, вижу, хотя веки у меня сомкнуты и я делаю вид, что сплю.
