Начались сборы Владика Леонова в первый класс не помню какой школы в далеком поселке на реке Тогузак. В бывшую санитарную сумку много чего не могло влезть, да и класть пока было нечего. Мама из розовой бумаги сшила две тетрадки для русского языка и арифметики. Одну разлиновала в косую линейку, другую в клеточку. Сделала из ткани кармашки для букв и стала эти буквы вырезать из плотной синей бумаги. Папа настрогал палочки для счета, ровно сто штук. Я же пока осваивал грифельную доску — небольшую прямоугольную черную пластину, вставленную, как снимок, в деревянную рамку; к ней прилагался грифель — белая палочка толщиной и длиной в карандаш. На доске я нарисовал упавшего человечка и коня перед ним. Мама взглянула: что это за палочки и черточки? А это из песни «Там вдали за рекой», это боец молодой, он поник головой и честно погиб за рабочих. Но разве такая песня интересна женщинам? Эмма и ее подруги поют про то, как на позицию девушка провожала бойца, как они «простилися на ступеньках крыльца». Хорошая песня, только жалостливая. Покачав головой, мама сказала, чтобы я не черкал зря на доске и не портил грифель. А папа, мне подмигнув, добавил, что доска — очень хорошее изобретение: решил задачу неверно, стер и снова написал. «И опять неверно», — хмыкнул я.
Помаленьку сумка заполнялась. В школе каждому выдали по карандашу и ручке с пером и велели очень беречь — других не будет. Карандаш с ручкой одиноко лежали в пенале, который сделали для меня парни из модельного цеха, а папа торжественно вручил. Пенал был большой и тяжелый — и единственный во всем классе. Такой же редкостью была бронзовая чернильница с завинчивающейся крышкой — ее выточили токари. Я носил чернильницу в школу, хотя первые недели мы, неумехи, писали только грифелем на доске и карандашом в тетрадках, пока «почерк не наладится». Лежала она в мешочке, но чернила все равно протекали и мазали мне руки. Васька таскал чернила в бутылке и тоже вечно мазался. В конце концов он разозлился и налил вместо чернил свекольный сок: можно и писать, и пить такие «чернила».
Роза Федоровна (для нас просто Роза) была своей, она не ругалась, и заниматься с ней было очень интересно.
В первый день она поздравила нас с началом школьной жизни. Похвалила, что все явились аккуратными, подстриженными.
— Вот только зубы чистить нечем, — сказал Васька, — ни тебе порошка, ни щеток зубных.
Роза взяла с доски кусочек мела, раскрошила его в порошок и насыпала в свой чистый платочек:
— Остается намочить, и, пожалуйста, можно использовать. Зубной порошок — такой же, по сути, мел, только очищенный.
Потом, не давая нам времени на удивленные охи и ахи, стала рассказывать о грифельных досках. Их, оказывается, делали из сланца, такого минерала, и грифель тоже из сланца. А раньше грифельную доску называли аспидной, то есть черной, и минерал так называли.
Васька поднял руку:
— А меня мамаша тоже аспидом называет. «Ах ты, аспид такой! Опять ключи потерял!»
Все засмеялись, а Роза объяснила, что аспид — это ядовитая змея. Еще так называют злых людей, но она лично думает, что Солдатов Василий к таковым не относится.
— Не-а! — замотал Васька стриженной наголо головой. — Давайте работать!
Он не мог сидеть без дела, Васька Солдатов: ему хоть камни ворочать, хоть змей по степи гонять, хоть бумагу марать! К его неудовольствию, мы начали выводить палочки и крючочки. Как и положено, Роза разлиновала классную доску, и на ней мы по очереди стали выстраивать кривые заборы из кривых палочек.
Через немалое время дело дошло и до букв, которые я знал давно. Мозолистые руки наших ребят, привыкшие к палкам да камням, с мелом ладили плохо, и на доске появлялись кривобокие существа, лишь отдаленно напоминавшие «А» или «У». Все смеялись, всем было весело, а Роза вдруг спросила, кто какие песни знает, и тут же поспешно добавила: «Только хорошие!» Я с чувством спел про умирающего моряка с Ордынки, который просит хирурга передать сыну его бескозырку. Девчонки, даже местные, пели, конечно, про паренька и родной огонек. Васька — про море, которое раскинулось широко. Уже никто не смеялся, и можно было заниматься дальше. С каждым днем буквы получались у нас все лучше, ровнее, и мы уже с удовольствием выписывали их карандашом в тетрадях и грифелем на аспидных досках.
Преуспев в письме, приступили к чтению. Самые шустрые уже без запинки читали слова. С предложениями было сложнее. Единственный на весь класс букварь был у Розы, и все эти «мама мыла раму» она крупно писала на старых газетах яркой красной краской («губной помадой» — так объяснили нам девчонки), а мы хором читали вслух. По букварю читали по очереди, а картинки в букваре рассматривали на переменах, и тоже по очереди. Кстати, наши девочки заметили, что сама Роза никогда не красит губы, «потому что она и так красивая». Открыли Америку!
Однажды Роза дала букварь моей маме, и мама, сшив толстую тетрадку, вечерами стала аккуратно и крупно переписывать страницу за страницей. Вскоре к ней присоединились веселая тетя Гриппа, суровая Фрося и красивая Эмма. Боря Шкарбан, заглянув к нам, тоже хотел помочь, но он все время норовил заговорить с Эммой, прикоснуться к ней невзначай локтем, и в результате был выставлен в коридор. Я предложил перерисовать картинки, но мама сказала, что без них будет лучше. Так и повелось: днем в школе мы «работали», как говорил Васька (а за ним и Роза так стала говорить) по настоящему букварю, потом я забирал его домой для переписки, а утром снова относил в школу. В метельные дни занятия для первоклашек отменяли, и букварь на целый день попадал в распоряжение наших мам. Кстати о метельных днях — иногда бураны были такими сильными, что старшие доходили до школы на ощупь, по натянутому на столбах канату.
И вот настал день, когда наша прекрасная Роза торжественно внесла в класс четыре новых рукописных букваря, каждый — на пять человек. Самым лучшим оказался букварь, переписанный моей мамой, все «пятерки» хотели учиться именно по нему. Я тоже тянул руку, но нашей «пятерке» достался
