Спорить с дядькой было бесполезно, Витька это знал и с удвоенным азартом принялся осваивать самокат. Первым делом он приладил к рулю звонок от велосипеда и звонил по поводу и без, пугая местных девчонок, которые не очень-то и пугались, больше грозились догнать и оборвать моему братцу «все уши».
Зато двух незнакомых девчонок Витька действительно напугал.
В нашей бане был женский день, и шли эти девчонки, наверное, туда. Одна постарше, с темными волосами; другая совсем еще маленькая, с пушистой светлой головкой — ну прямо одуванчик на стройных ножках. Витька с самоката слез, тихонько подкрался к ним сзади и зазвонил. Одуванчик упал, старшая девочка бросилась ее поднимать, а малышка смотрела на нас испуганными голубыми глазами и не плакала.
Пока старшая гналась за Витькой, норовя огреть его сумкой по голове, я успокаивал светленькую, гладя ее удивительно мягкие волосы. На девочке было старенькое, но чистое платьице и сандалики, как у меня в детстве, все запыленные. Коленки ушибленные у нее были не раз содранные, подсохшие болячки отваливались, оставляя розовые пятна.
— Ладно, ты не сердись. Ну что с него взять? Мальчишка! — говорил я, и она робко кивала.
А старшая сердито костерила «партизанских» дураков-парней, «которые прохода не дают».
Кто же знал тогда, что эта светленькая девочка через пятнадцать лет станет моей женой, с которой мы проживем не один десяток годков, легких и не очень, но, в общем-то, счастливых. Кто же ведал, что увидеть ее до нашего «окончательного» знакомства мне выпадет еще один раз, зимой, когда из Коломны будут отправлять в Германию (а может, и в лагеря, не знаю) пленных немцев, которые работали у нас в городе на заводах и стройках. Немцы шли в своих серых ненавистных шинелях и в русских шапках, тащили какие-то пожитки. Один из них жестами попросил стоявшую в стороне девочку с санками одолжить ему эти санки, чтобы довезти скарб до станции. Девочка испугалась и побежала к дому. Я узнал ее, чуть подросшую, но такую же тоненькую и светлую, с удивительно чистым взглядом голубых глаз.
— Что, испугалась? — спросил я, гадая, узнала она меня или нет. — А чего их теперь бояться. Они ж пленные, без пушек, не такие страшные, как раньше.
— Они папу моего убили! Санки просят, а сами меня к себе утащат, в Германию! — неожиданно сердито ответила она, видно не узнав.
Но это будет потом, а сейчас мы с братом осваивали свои самокаты и до того доосваивались, что Витька ездил на них и по песку, и по камням, и в один памятный день проехали мы с ним через весь город, аж до дедова картофельного поля, куда выбрались все наши с тележкой, наполненной картошкой, и лопатами. Раньше Витька прокатился бы на тележке, но теперь у него был свой транспорт, пусть помятый уже к тому времени, зато со звонком.
Было солнечно и тепло. Дед Андрей и дядя Гриша поднимали на лопатах вспаханную сухую землю (пауки и мыши из нор не выбегали), а мама и мы с Витькой броса ли в ямки картошку. Это называлось «сажать под лопату».
Бабушку с собой не взяли, пускай отдыхает. А папа, как всегда, был в своей «чугунке». Вчера они с дядей Гришей долго разговаривали о заводе и новых заказах. Папа сказал, что ремонт танков, самоходок и прочей боевой техники велено прекратить, а все силы бросить на паровозы. «Конечно, страна разорена, железные дороги разбиты, нужны паровозы и паровозы, причем новые, мощные», — сказал дядя Гриша — и пожалел, что сам не может теперь работать, как раньше. А потом они с папой стояли у окна, из которого видны были поезда, и рассуждали о том, что по поездам видно: скоро конец войне. Раньше шли эшелоны с танками и пушками — на фронт, на фронт, а теперь все больше битой фашистской техники на «чермет», то есть на переплавку.
«Да когда же будет эта победа? — думал я, бросая картошку за картошкой. — Когда перестанут наших убивать и калечить? И дядя Володя опять не пишет».
Вдруг на всех заводах — на Коломенском, Бочмановском, на бывшей «патефонке», на Щуровском цементном, что за рекой, — где толсто, где тонко, где хрипловато заревели гудки, которые мы распознавали по голосу. Гудки были не утренние, не вечерние, не обеденные, а какие-то… несвоевременные. И «кукушки» у депо подали свои тоненькие голоса, и грузовики на шоссейке откликнулись.
Дед и дядя Гриша побросали лопаты.
— Дождались, — сказал дядька. — А вон и мама бежит.
Прямиком через поле бежала к нам баба Дуня, размахивая руками. Подбежала, отдышалась и, плача, стала говорить одно только слово:
— Радио, радио!
Так мы встретили День нашей великой Победы, за которую заплачена была такая неподъемная, необъемная цена.
Перецеловались все родные и неродные, кто тоже картошку сажал, сбросились по рублику, по три, женщин помоложе отправили в ближний магазин. Картошку все-таки добросали, поле програблили и тут же, на травке, сели женщин дожидаться. Пока те, задыхаясь и перебивая друг друга, не сообщили все, что слышали у магазина по радио, дед Андрей водку не разливал. А потом глубоко вздохнул и начал наполнять стаканы, кружки, чашки — все, что принесли с собой «на картошку» люди. На газетах лежали селедка и огурцы, и малые кусочки черствого хлеба, и конфетки-подушечки, и соевые пряники, и ранний щавель с собственного огорода, и бутылки с ситро стояли — не забыли про нас, мальчишек, а водка нам была неинтересна, хоть совсем она пропади.
Женщины выпили, закусили чем бог послал, всплакнули и запели: «На позицию девушка провожала бойца…» Дед Андрей и дядя Гриша слушали, глядя в землю. У бабы Дуни оказался такой молодой и чистый голос, что какая-то соседка по соткам сказала:
