— Сердцем ты поешь, женщина.
Я пригляделся, и действительно, никакая она не старушка, а пожилая женщина «со следами былой красоты». Это я вычитал где-то. Вот бабушка Анюта — та бабушка, старенькая, шустренькая, добренькая. А баба Дуня не шустрая — степенная, неговорливая.
Дядя Гриша нагнулся к моему уху:
— Знаешь, как мы с ней до войны пели в два голоса — заслушаешься.
А дед Андрей вздохнул и добавил:
— А как Дуняша в хороводе плясала. До революции. Заглядишься.
И начались дни золотые. Во-первых — Победа. Потом — каникулы. Мы с Витькой перешли в четвертый и третий классы, один с отличием, другой без двоек. Стали возвращаться солдаты с фронта, в основном молодые. Для них в клубе как-то устроили вечер, на котором выступали мы, школьники. И я, и брат мой читали стихи про войну, девчонки пели про любовь и верность. После концерта в фойе все танцевали, и мне вдруг захотелось вот так же легко кружиться с какой-нибудь красивой девушкой, но Витька тянул на улицу: пойдем да пойдем на самокатах прокатимся. Дались ему эти самокаты! То ли дело быть взрослым, быть героем с орденами на груди и кружиться в вальсе с верной подругой. А самокат — это глупости, детство. Лучше уж книжку почитать!
Читать хорошо было у бабушки Анюты, там тихо и никто под окном не кричит: «Владька, выходи гулять!» В чулане у бабушки я разыскал подшивку старых журналов с царской семьей и священниками на первых страницах, с рассказами о катастрофах в середине и с рекламой духов, корсетов, юбок и причесок в конце. В одном из журналов я впервые прочитал про гибель «Титаника». Статья сопровождалась рисунками, рассказами спасенных и комментариями ученых. Одни говорили, что дамы тонули из-за узких юбок, другие предполагали, что судно из-за большого давления не опустилось на дно, а повисло где-то посередине океана, третьи винили революционных бомбистов с их бомбами. Все это было очень интересно, но еще интересней были рассказы бабушки Анюты про «прежнюю жизнь», когда «все стоило копейки, а в лавке Василь Иваныч отпускал всем в долг и детям даром давал леденцы». Бабушка помнила всех коломенских купцов, честных и порядочных, совсем не таких, какими их рисовали потом «злые люди». Когда рядом оказывался дед Иван, бабушка замолкала, а однажды сказала со злостью, глядя в его тощую спину:
— У, черт длинный.
Этих слов, этого взгляда было достаточно, чтобы понять, как бабушка относится к деду. Но почему? Особенно бабушка Анюта залютовала, когда в сарае между стенками обнаружился «схрон» с царскими бумажными деньгами и керенками. Сказала тогда: «Эх, отец, отец! Эти бы деньги, да в то время», — после этого она совсем перестала замечать деда Ивана, хотя он к «схрону» никакого отношения не имел. Все объяснил мой папа. Оказывается, бабушка Анюта любила другого человека, но его отец запросил солидное придание. И тогда папаша Анюты, богатый мельник, владелец маслобойки, недолго думая, выдал шестнадцатилетнюю дочь за Ивана, который брал ее без приданого, просто так, потому что любил. «Вот что она, любовь проклятая, делает», — подумал я и после этого старался больше общаться с дедом Иваном, расспрашивать о заводе, о работе. Но он вдруг стал вспоминать о деревне, о друзьях, с которыми учился в приходской школе, рыбачил, за грибами ходил, птиц ловил. Говорил, какой в деревне воздух — «густой и травами сдобрен». Слушая его, я понимал, что совсем не знаю своего деда Ивана, фамилию которого ношу.
А с дедом Андреем мы сдружились, работая вместе. Вместе торф таскали в дом, вместе разбивали ненужные модели, которые папа привозил с завода на дрова, вместе помогали рабочим устанавливать у дома забор и ворота, а у ворот он велел поставить лавочку и первым уселся на нее, проверяя, крепко ли врыты столбы. Помаленьку дед Андрей начал рассказывать мне про свою боевую жизнь: как с басмачами дрался, как дезертиров расстреливал, как с кулаками боролся и с лодырями на заводе воевал. Он ни на минуту не сомневался, что поступал правильно, что так надо было молодой советской республике.
Вместе мы слушали радио и, конечно, ждали Володю, который что-то сосем уж «завоевался». И он приехал, хотя никакого щеночка бабе Дуне в тот день не снилось. Дядя сказал, что надо ему «кое-какие дела еще доделать и кое с кем разобраться», так что он ненадолго. А пока он будет гулять и отдыхать целую неделю. И гулял, и меня брал с собой по всяким забегаловкам, называя каждую «чайханой».
Раз пошли на Оку — моя любимая коричневая Москва-река, что в двух шагах от дома, его не прельщала. Познакомился он с девушкой, взяли лодку напрокат, стали кататься. Они все болтали, а я со скуки спрыгнул в воду и плыл, прицепившись за корму, болтая ногами в воде. Плавал я пока еще не важно, но решил попробовать отцепиться от лодки. Дно-то достал, но вода оказалась мне по глаза. Орать «тону» я не мог — вода в рот попадет, да и не стал бы при даме, которая сидела ко мне спиной и загораживала дядьку. Подпрыгивал, хватал воздух и опять опускался. Так продолжалось до тех пор, пока девушка не обернулась и не завизжала, увидев меня далеко от лодки. Дядя Володя мгновенно нырнул, обдав ее брызгами, и поплыл ко мне. Когда вытолкнул меня на мель, я сказал, что он мог бы и не спешить, я бы продержался. Дама сразу захотела «до дому». Мы ее быстренько проводили и поехали к себе, Володя, молодец, ничего никому не сказал. Только пива мне налил, горькую отраву, и предложил выпить «за второе рождение». Да я и за третье такую гадость пить бы не стал.
Володя уехал, но обещал вскоре вернуться.
Когда мы узнали о войне с Японией, поняли, с кем Володя хотел разобраться, и забеспокоились: война-то, в общем, кончилась, и чего еще какая-то Япония втерлась?
