Володя приехал не скоро, через год с лишним, под осень, и не один, а с женой и двумя грудными детьми. Саму встречу, с охами и ахами, мы с дедом Андреем пропустили, так как были в Москве на трофейной выставке.
В Москве мы прежде всего пошли на Красную площадь и встали в длинную очередь к Мавзолею. Я только успевал головой крутить: Красная площадь, часовые у дверей Мавзолея, часы на Спасской башне, но больше всего меня поразили лица людей — одухотворенные, торжественные, такие я видел у киношных героев и… у женщин в церкви, куда Витька затащил меня на Пасху «ради интереса». Что там в церкви было, я не помню, а вот лица запомнил: в них надежда светилась, особые это были лица.
Помню, как в Мавзолее мы спускались в тишине по ступеням, слышно было только сдержанное дыхание людей и легкое шарканье подошв, а потом я увидел в неярком свете Ленина с рыжеватой бородкой. Дед Андрей позади меня засопел, и часовой у саркофага грозно на него посмотрел. «Так вы и Ленина видели?» — вспомнил я слова молодого лейтенанта в харьковском поезде. Теперь вот и я видел.
Потом мы пошли к матери Вани Маркова, уже совсем старенькой и больной. Переночевали у нее, а с утра поехали на выставку вражеского оружия и обмундирования. Ничего нового — такие же пушки и танки, правда, разбитые, я видел и на платформах возле нашего «чермета». Зато интересно было прислушиваться к разговорам военных. Молодые говорили, что танки и пушки «плохонькие».
— Ага, только что-то они до Москвы доехали, пока их ваши отцы не остановили! — рассердился дед Андрей, и зеленые критики притихли.
Дед без особого интереса обежал половину выставки и заторопился домой. В поезде он всю дорогу молчал, вспоминал, наверное, свою боевую молодость, бои в Бухаре, товарища Фрунзе, а может, и самого Сталина — кто знает. Спрашивать в такие минуты нельзя, вот оттает, отойдет душой и сам расскажет.
Дома у нас было шумно: плач двух младенцев, беготня с бутылочками и сосками, да еще столько народу собралось — чужая красивая женщина, дядя Гриша, Витька, мама и даже папа, почему-то рано вернувшийся с работы. В комнатах стелили постели, хотя было еще совсем светло. Дядя Володя сидел на кухне, нервно курил и выглядел утомленным. Витька спросил его про пистолет, но дядька только рукой махнул: не до пистолетов ему, дожить бы до вечера.
Мы с Витькой, наскоро познакомившись с Володиной женой Татьяной, нашей новой теткой, выскочили на улицу, схватили свои самокаты и помчались по Партизанке, разгоняя редких прохожих.
— Их уже женить пора, а они всё на самокатах, бугаи! — грозили нам кулаком вслед торговки с переезда.
Вдруг Витька застыл на месте, резко затормозив каблуком. Навстречу шла странная компания: остроглазый светловолосый парень в гимнастерке без погон, с солдатским вещмешком на плече, красивая черноволосая девушка в беретке и высокий лохматый мальчишка, которого я сразу и узнал по этим лохмам и детским доверчивым глазам. Мы кинулись было друг к другу, но остановились, стыдясь телячьих нежностей. Неловко пожали друг другу руки и сказали «Привет!» таким тоном, будто только вчера расстались. Витька наблюдал за нами в сторонке. Я стоял со своим самокатом и смотрел то на Ваську, то на Борю, то на Эмму, у которой заметно округлился животик.
— Твой? — разрубил неловкость Васька. — Дай прокатиться!
Да господи! Да бери ты его! А лучше б вообще этого самоката не было, чтобы Боря и Эмма не подумали, будто Леонов остался таким же маленьким, каким приехал в Казахстан.
Васька затарахтел подшипниками, а Боря крепко пожал мне руку и сказал:
— Ты вроде в гости нас приглашал. Извини, не сразу приехали — дела. Мы, собственно, за бумагами к Анне Андреевне.
Я сразу вспомнил полутемную теплушку, людей с носилками, разговор про похороны тети Вали и бумагу, которую выдали маме.
Красивая Эмма, без косы, коротко и модно, как настоящая женщина, подстриженная, подошла ко мне и запросто, как старого друга, расцеловала в обе щеки. Витька завопил:
И тут я вмиг узнал прежнего Борю, скорого на расправу, — он ощерился и занес кулак над Витькиной неразумной головой, но Эмма вовремя коснулась его плеча и тихо сказала:
— Борис!
Боря выдохнул, постоял над сжавшимся Витькой и спросил почти ласково:
— А по ха не хо?
