На русском языке это означало: «А по харе не хочешь?» Витька понял, что гроза миновала, и стал шелковым. Ответил:
— Да кто ж хочет? А ты где воевал?
Боря сел на скамейку, недавно поставленную напротив проходных Коломзавода, рядом присела Эмма. Я кинулся расспрашивать, как они да что они. Боря коротко отвечал: все у них нормально, живут они с Эммой Шкарбан в бывшей нашей комнате, а в ее квартире новые жильцы поселились, какие-то военные.
— А как же эта, ну, которая Валентина? — вспомнил я веселую домработницу на велосипеде.
Боря сурово ответил: нету Валентины, сгинула Валентина. Осторожно взглянув на Эмму, я не стал спрашивать про ее родителей. Но она, умница, все сама поняла, покачала головой и тихо сказала, что от мамы с папой ни письма, ни звонка, и встала, вопросительно на меня глядя. Ну, конечно же гостей надо к нам вести, для отдыха и расспросов. Боре, ясное дело, хочется поскорее все узнать о тете Вале — как все случилось, где ее похоронили и что написали в той бумаге, которую взяла моя мама. Но вести сейчас Борю и беременную Эмму в наш дом, ходивший ходуном, полный детского плача, было никак нельзя.
— А давайте к бабушке Анюте! — предложил мой догадливый братец, взваливая самокат на плечо.
И я повел их на Колесную улицу. Встречные люди уступали нам тротуар и долго смотрели вслед. В то время настоящая беременная женщина была редкостью, чаще в длинных очередях напирали ложные.
Вот и невысокое крылечко с длинной ручкой звонка, которую Витька подергал, и, как всегда, за дверью послышалось торопливое: «Иду, иду!» И вышла старушка, при виде которой гости заулыбались и оттаяли.
Вскоре мы сидели в тихой столовой за старинным столом. Васька смотрел на потемневшие иконы. Бабушка Анюта что-то готовила на крохотной, как пенал, кухне, а Боря с Эммой слушали Витькины байки про клад золотых монет и бриллиантов, найденный в коровьем сарае. Слышно было, как на кухне засмеялась бабушка, а следом за ней посмеялись и гости. Я сказал, что скоро придет мама и мы поговорим обо всем.
— А потом мы поедем, нам завтра рано надо, — переглянулся с Эммой Боря, но бабушка Анюта решительно заявила, что никуда ехать не нужно, переночевать можно у них. У Леоновых места хватит, не то что у Горюновых, где один на одном.
Витька на своем самокате доехал да наших, привел мою маму, которая старалась не плакать и не огорчать Эмму в таком положении, но Эмма разревелась сама. Мама увела ее в другую комнату, пока бабушка Анюта выставляла на стол снедь: щи из квашеной капусты, сухарики и яблоки. Сервировка была изысканная: глубокие старинные суповые тарелки стояли в мелких, как принято где-нибудь в Англии, отборные яблоки лежали в хрустальной вазе. Вот только невзрачные сухарики зря были насыпаны в другую красивую вазу, не место им там.
Боря вынул из вещмешка банку тушенки, кусок сала, полбуханки черного хлеба и два невзрачных яблочка, купленных, видно, на рынке. Бабушка при виде этих яблок покачала головой, Боря засмеялся и сказал, что лучше не было. Мама принесла завернутые в газету еще теплые ржаные лепешки, которые так вкусно готовила баба Дуня в русской печке, и бутылку вина. Бабушка Анюта, заохав, побежала на кухню (неспешно она никогда не ходила) и вернулась с тремя бокалами. Еще она принесла кринку молока — «только что из-под коровы, парное, полезное» — и посмотрела при этом на Эмму, которая припудривала покрасневший носик. Витька похмыкал, но ничего не сказал. Он уселся поудобнее на диванчике рядом с Эммой, чтобы всласть послушать взрослые разговоры и вставлять при необходимости свои комментарии. Боря налил вина бабушке, маме и себе, остальным — парного молока в стаканы.
Мы с Васькой, наскоро перекусив, ушли в комнату Сони, и Васька поведал мне о своих трудностях: в школе на него косятся из-за того, что крестик носит, говорят — какой же ты будешь пионер и комсомолец. Мать не ругается, отец тоже помалкивает, но кто знает, как дальше будет. Я посоветовал другу снять
— Вот ты летел со второго этажа, кто тебя спас? То-то!
Я почему-то вдруг вспомнил и прочитал наизусть Ваське стихотворение их харьковской книжки. О том, как шли солдаты на передовую:
