— Да провались твоя «медяшка», — уже не сердито, а устало сказала мама. — Слышали тыщу раз: бытовка, столовка. Кому нужно?
— Народу! — отвечал дед, пока отец катал по столу хлебный шарик.
— А форму дадут? — свое интересует Витьку. — Как директору?
Узнав, что формы у отца не будет, опечалился ненадолго.
— Спать всем! — приказал дед. — Завтра Николаю рано вставать.
Мы не сразу уснули — и проснулись все вдруг: ожил телефон, задребезжал. Отец протопал в прихожую, снял трубку:
— Слушаю! — Он старался говорить новым, басовитым каким-то тоном. Мы вскочили, поглядывая друг на друга, друг другу подмигивая. — Да, Петро, — сказал кому-то отец. — Добре, Петро! — Послушал и опять повторил странное, не свое слово: — Добре.
Он пил чай, хмурился, а мама приглаживала его редкие волосы, норовя прикрыть лысину, — не прикрывалась. Мама смеялась. Деду смех в такой серьезный день не нравился, однако помалкивал и все выглядывал сквозь занавески на улицу.
— Машина подана! — сказал он вдруг.
Мы кинулись к окнам. Новая кремовая «победа» стояла у ворот, а в ней сидел неизвестный Петро.
— Махни ему, — сказала бабушка.
— Еще чего! — отозвалась мама. — Ну, Коленька, ни пуха!
Отец потоптался тоскливо у порога:
— К черту…
Дед заворчал: серьезное дело смазали. Отец, не в обычной своей кепке, а в шляпе и новом плаще, неуклюжий и чужой, шагал к машине, и я видел, как страшно ему шагать на виду у всей Партизанки, в свете фонарей, которые только вчера повесили на улице.
В обед Макуриха прокричала мне издали:
— Видала твоего папку! Как ловко он в машину, словно принц испанский! Ай да Николай Иваныч, ай молодец! Теперь тебе все — и квартира, и продукты! Исполком, власть! Семечков хочешь?
Витька и тот глядит косо:
— Рядом с директором жить будешь. А я как же?
Вечером баба Дуня отвела знаменитого зятя в сторонку:
— Врача бы какого, профессора, Коль.
Приходил профессор, старенький, с чудным чемоданчиком. Долго мыл руки, прежде чем пройти к дяде Грише. Потом сказал нам по-старинному:
— Ну-с, главное сейчас питание… Я вот тут набросал…
Мы с Витькой долго глотали слюни, читая про красную рыбу, черную икру, белое мясо и зеленый виноград.
— У нас такого нету, — виновато сказал бабушке отец.
— Доктор про кумыс говорил, — вспомнил Витька, — это что?
— Это что-то из кобыльего молока, в степях готовится, — сказала мама. — И погодите вы, дайте человеку поесть!
Поесть бате не давали: заглядывали в дверь, встречали у машины:
— Николай Иваныч, поговорить бы!
Голоса плаксивые, просьбы бесконечные…
Даже от родных дома нет отбоя: пристрой куда-нибудь Володю, пропадает мужик.
«Медяшка»
Задали мне к Октябрьским праздникам написать праздничные стихи. Сочинил я быстро — про трубы, которые гремят, про шары, которые летят. Так себе стишата, а ребятам понравились. А Дора Львовна сказала, что стихи не пишут по заказу — они рождаются по велению сердца. Как у Пушкина.
— Я ж не он, — вздохнул я, — и из сердца у меня ничего не рождается. Я лучше чужие стихи читать буду.
— Только хорошие, — сказала Дора, а когда я спросил, как их различить — плохие и хорошие, она сказала: — Сердце подскажет.
Седьмого ноября мы всей школой пошли на демонстрацию. Девчонки несли веточки, парни — плакаты, совсем старшим достались портреты вождей.
— Уроните — башку отвинчу! — стращал военрук.
— Не уроним! — гордятся парни.
Руки у них красные от красных палок, пиджаки в красных потеках, лица веселые. Подошли к трибуне на площади.
— Гляди, гляди, Владькин отец! — пошло по колонне.
Меня затолкали: гляди, гляди! Будто сам не вижу: стоит мой батя, шея тощая, шляпа большая, на груди красный бант. Увидел меня, увидел Витьку, который махал ему кепкой, закричал в микрофон:
— Слава отличникам учебы!
