— Именем Союза советских социалистических республик… — прозвучало откуда-то издалека.
Выдохнуть не успел.
Зиновьев метался по камере. Он не притронулся ни к пище, ни к газетам. Лишь папиросы смолил одну за другой, жадно затягиваясь едким дымом, кашляя и отплевываясь тягучей слюной на пол, на стены, на двери, норовя попасть в глазок: нате вам, нате! Иногда, обессиленный, присаживался на кровать и бессмысленно пялился в темный угол широко распахнутыми, обесцвеченными ужасом глазами. В голове ни одной мысли, лишь разрозненные картины из прошлого мелькали в воспаленном воображении, не задерживаясь и не вызывая ничего, кроме новых приступов все того же ужаса перед тем, что вот-вот должно неотвратимо случиться.
На несколько мгновений дольше задержалась перед ним картина еврейского шинка, отдельная кабинка за тяжелыми шторами, плюгавый старикашка с опущенными в брезгливой гримасе губами, в уголках которых скапливалась белая пена слюны. А еще бритоголовый Голиаф со сложенными на груди могучими руками, который должен был сопровождать Кирша Апфельбаума-Радомышльского всю его жизнь, следя, чтобы Кирш ни одним своим поступком не предал бессмертное дело Великого Израиля. И что же? Где этот всемогущий Голиаф? Почему он не спешит на помощь своему подопечному? Увы! Это был фарс, гнусный фарс и ничего больше. А он-то, Григорий Зиновьев, почти всю свою жизнь провел в уверенности, что Голиаф стоит где-то за его спиной и стережет каждое его движение. Ему временами казалось даже, что он слышит его близкое дыхание и ощущает запах потного тела.
Боже! Великий боже Израилев! Ведь мне всего пятьдесят четыре года! Пятьдесят четыре — это так мало! Моисей прожил почти вдвое дольше. Какие-то ничтожные Морганы, Нобили, Рокфеллеры живут до глубокой старости, а я… Ведь во мне еще столько нерастраченных сил, столько возможностей и дарований! Еще столько женщин не было моими любовницами и никогда ими не станут. Они достанутся каким-нибудь засмыканным тупицам, которые… которых… Да что женщины? Грязь!
По коридору загремели, нарастая подобно обвалу, тяжелые шаги нескольких человек. Григорий Евсеевич замер, чувствуя, как холодный пот выступает у него на груди, спине, течет по животу и ногам.
Шаги затихли, не достигнув его камеры. Он слышал, как лязгнул засов, прозвучал невнятный, но резкий командный голос. Какое-то время стояла томительная тишина. Затем зашаркало, кто-то грубо бросил: «Двигай давай!» — и грохот подкованных сапог стал удаляться, удаляться, сопровождаемый лязгом открываемых и закрываемых коридорных решеток, пока не провалился в какую-то дыру, откуда не доносится ни единого звука.
Зиновьев медленно поднялся, стал озираться. Что-то он должен сделать такое, чтобы предотвратить неизбежное… Хотя, если оно неизбежное, то… Нет, все это чепуха! Должен быть какой-то выход. Не может не быть… Ведь где-то сейчас идет нормальная жизнь, люди укладываются спать, кто-то ляжет в постель с красивой и молодой женщиной, будет ласкать ее тело, совершенно не думая о том, что совсем рядом гремят по бетонному полу железные подковы и звучат грубые и злобные голоса… О-о! Этого бы счастливчика да на его, Зиновьева, место! Да он бы эту равнодушную мразь собственными руками… душил бы, резал на кусочки…
А где-то и сам Сталин… и тоже, может быть… А уж его-то, этого… это коварное ничтожество… он бы… О-о, великий бог Израилев! Услышь твоего несчастного, заблудшего сына!
Снова издалека стал нарастать уверенный и неумолимый грохот нескольких пар подкованных сапог.
Зиновьев замер — и вновь его тело взмокло от пота. Шаги оборвались возле двери его камеры… Лязгнула задвижка, дверь отворилась…
— Выходи!
— Не-ет! Не пойду-у! Уби-и-йцы! Жанда-армы! О-о!
Ворвались в камеру, били кулаками, ногами, вывернули за спину руки, поволокли…
По гладкому цементному полу. По лестничным ступеням за ними тянулась мокрая дорожка… Среди глухих стен метались протяжные вопли, переходящие временами в животный визг…
Глава 3
Генрих Самойлович Люшков, комиссар госбезопасности третьего ранга, лицом, шевелюрой, усишками-кляксами и даже ужимками напоминающий Чарли Чаплина, хотя остепенившегося и весьма раздобревшего, выехал из Москвы на другой же день после суда по делу «Объединенного террористического центра». Вместе с ним ехали его ближайшие помощники по Секретно-политическому отделу старший лейтенант госбезопасности Михаил Каган и капитан госбезопасности Григорий Винницкий. Все трое службу в Чека начинали на Украине, хотя и в разное время: там были их корни. Они еще не остыли от только что законченной работы, каждый по-своему переживал ее и оценивал свое в ней участие.
Едва поезд отошел от перрона Казанского вокзала, Люшков расстегнул ворот гимнастерки, на которой рядом с двумя значками «Почетный чекист» красовался новенький орден Красного Знамени, посмотрел на своих товарищей, усмехнулся и предложил:
