— Ну что, хлопцы? Давайте все, что есть, на стол. Поработали мы с вами добре, можно и расслабиться. Особенно если иметь в виду, что впереди нас ждет работенка тоже не из легких.
Хлопцы стали извлекать из сумок жареных цыплят, вареные яйца, помидоры, огурцы, зеленый лук, хлеб. Все это раскладывалось на газете, резалось, чистилось, разрывалось на части. Миша Каган сходил к проводнику, взял у него стаканы, Гриша Винницкий разлил в них водку. Конечно, они могли бы пойти в вагон-ресторан, но там совсем не то: не расслабишься на всю катушку, надо держать марку и блюсти честь чекистского мундира. А тут — сами по себе, оглядываться не на кого, дуй до горы, под гору само понесет.
— Давайте, хлопцы, выпьем-таки за новое назначение, за удачу на новом месте, за все хорошее, — предложил Люшков, поднимая свой стакан. — За то, щоб дома не журылысь, щоб, як говорят у нас в Одессе, хохол у жида гуску не стибрил.
Хлопцы скупо улыбнулись шутке своего начальника, которая отдавала старорежимным душком, выпили, стали закусывать. Они еще были несколько скованы непривычной близостью к комиссару ГБ третьего ранга, боялись лишний раз открыть рот, хлеб не кусали, а отщипывали маленькими кусочками, и хотя были голодны, старались ни в чем не перегонять своего степенного начальника. Однако через полчаса Гриша с Мишей тоже расстегнули ворот своих гимнастерок, глаза их замаслились, губы то и дело растягивались блаженной улыбкой, молодые зубы смачно вгрызались в жирных цыплят, огурцы и лук звучно перемалывались за тугими щеками, спелые помидоры брызгали соком.
— Здесь я вам не комиссар госбезопасности третьего ранга и не начальник, — говорил Люшков, обтирая жирные губы бумажной салфеткой, — а просто Генрих Самойлович. Так что без церемоний. На службе — другое дело. А служба нам предстоит, скажу вам по секрету, очень и очень не простая. Инструктировали меня и нарком товарищ Ягода, и предпартконтроля товарищ Ежов. Наше дело — навести революционный порядок в Северо-Кавказском крае как в партийных инстанциях, так и в самих органах. Много всякой белогвардейской сволочи пролезло в наши ряды, надо всех выявить и вымести железной большевистской метлой. Опыт у нас есть, будем использовать его на всю катушку.
Люшков далеко не все поведал своим помощникам о разговоре с Ягодой и Ежовым. Он умолчал о том, что Ежов, напутствуя его на новую должность, поведал ему: дни Ягоды сочтены, не сегодня-завтра будет снят с поста наркома внутренних дел, следовательно, с задачей, поставленной им перед Люшковым, можно повременить, дело сводится пока к сбору компромата на всех руководящих работников края без всякого исключения, а что компромат имеется, в этом нет ни малейшего сомнения. Но эта предварительная работа — для будущего, а будущее наступит в ближайшие месяцы.
Впрочем, помощникам знать все и не обязательно. Их дело — выполнять приказы своего непосредственного начальника, а почему он отдает им такие приказы, это его заботы.
— Да, работенка нам предстоит не легкая, — повторил Люшков и пояснил: — Край, сами знаете, казачий, там все пронизано духом средневековья и опричнины, там нас, евреев, не любят и до сих пор называют жидами… Так что обстановка, сами понимаете…
— Мы это понимаем, Генрих Самойлович, — заверили Люшкова Гриша с Мишей. — Мы вас не подведем.
Но Мише показалось этого мало, и он решил дополнить своего начальники:
— Жидами нас называют не только казаки, но и все остальные.
И тут же получил локтем в бок от Гриши.
А Люшков глянул на Мишу оценивающе: того ли взял с собой? — однако замечание делать не стал, заметив назидательный тычок Гриши. Поэтому и заговорил так, будто ничего не случилось:
— Не сомневаюсь. Свое умение и преданность партии вы доказали делом. Кандидатур на ваше место было много, а выбрал я вас. Ценить надо.
— Мы ценим, Генрих Самойлович! — вскричали оба, а Миша так значительно громче своего товарища.
— Ну, то-то же… Конечно, в предыдущем деле у нас были кое-какие недочеты и упущения, мы слишком миндальничали с подследственными, иногда не проявляли достаточную инициативу и настойчивость. В результате подследственные искали и находили себе лазейки для оправдания своей враждебной деятельности, пытались сбить следствие с истинного пути. Но мы преодолели этот, так сказать, порог, вышли на новый рубеж и успешно его освоили. В этом ключе будем действовать и дальше… Кстати, Гриша, ты сопровождал Каменева в подвал… Как он вел себя?
— Нормально вел, Генрих Самойлович. Нижнюю губу закусил, шел уже как слепой, но ни звука. А Зиновьев — тот визжал, как свинья! — с гадливым восторгом воскликнул Гриша Винницкий, преданно глядя в выпуклые черносливовые глаза Люшкова. — А потом уже как заорет: «О, бог израилев! Слышишь ли ты меня?» Мы чуть со смеху не попадали… Привели уже в бокс… вернее, приволокли, лейтенант Евангулов приставил ему наган к затылку, нажал спуск — осечка! А Зиновьев уже падает и опять же визжит, будто он уже на том свете и задом на горячую сковородку сел. Все уже так и замерли. Евангулов нажал второй раз — ну, слава богу! — выстрел. Поверите ли, Генрих Самойлович, у меня аж ладони вспотели… Потом выяснилось, что если нажать сильно на спуск, собачка не доходит до бойка и совершает возвратное движение. То ли пружина очень сильная, то ли там какая деталь сработалась…
— Да это что! — поторопился поделиться своими впечатлениями Миша Каган. — Я сопровождал Рейнгольда, Дрейцера, обоих Лурье и Тер-Ваганяна. Еще на лестнице Дрейцер запел «Интернационал». Пришлось дать ему по голове рукояткой нагана. Тер-Ваганян ругался по-армянски. Плевался. Черт его знает, чего он там говорил! Под конец тоже запел «Интернационал». Остальные пребывали в полнейшей прострации.
— Значит, Дрейцер и Ваганян до самого последнего момента верили, что могут быть помилованы, — раздумчиво заметил Люшков. — Могли предполагать, что имеется такой приказ: если перед смертью станут проклинать советскую власть — стрелять, запоют «Интернационал» — помиловать. Вот