годы Николай Иванович не делал все для того, чтобы еще и еще раз доказать Сталину свою лояльность, свое безоговорочное ему послушание? Именно так — послушание и согласие со всем, что ни скажет или ни сделает Хозяин.
И что же он получил взамен от товарища Сталина? А взамен товарищ Бухарин получил от товарища Сталина новую оплеуху, да такую, что в голове полный разброд и ужас перед неотвратимым будущим. Напрасны были унижения, напрасно он в угоду Сталину отказался от своих принципиальных взглядов на историю России как страны неисправимых обломовых, напрасно приветствовал поворот политики партии в сторону русской же державности, напрасно клеймил Зиновьева с Каменевым на страницах своей газеты предателями и фашистами, напрасно бросил во всеуслышанье ставшую крылатой фразу: «Что расстреляли собак, страшно рад», хотя не был не то что рад, а, скорее, наоборот: чувствовал, чувствовал всеми фибрами души своей чувствовал, что Сталин на этих девятнадцати не остановится, что он закусил удила и пошел напролом. Зачем? Зачем? И как далеко он пойдет? И что же делать ему, Николаю Бухарину, чтобы избежать участи Зиновьева и присных его?
Была еще слабая надежда, что прокурор Вышинский переусердствовал, что на Старой площади не разобрались, что, наконец, имя Бухарина попало в список подозреваемых в контрреволюционной деятельности случайно, что тут вообще имеют место какие-то сугубо трагические стечения многих случайностей: Сталин в отпуске, Калинин в отпуске, Ежов будто бы в командировке, Ягода на звонки не отвечает, потому что, как слышал Николай Иванович, уже практически отстранен от дел, а кто вместо него, никому не известно. Но ведь опровержения нет, а Сталин, хотя и находится в Мацесте, газеты наверняка читает и сообщение Вышинского не мог пропустить. Правда, никто еще Николая Ивановича не трогал, на допросы не вызывал, от редакторства «Известий» не отстранял, да и без решения ЦК его, члена ЦК, привлечь к ответственности не могут. Все это так. Но все это не имеет ни малейшего значения, ибо шеей и всеми частями тела ты чувствуешь повисший над тобою топор, его холодное безжалостное лезвие.
Но самое страшное, чего Николай Иванович никак не ожидал, — это вдруг образовавшаяся вокруг него пустота. Тот же Радек, заведующий заграничным отделом газеты, в тот же день, как появилось сообщение, ворвался в кабинет Николая Ивановича, остановился напротив стола и молча уставился на главного редактора своими умными и наглыми глазами, чудовищно увеличенные очками. И ни звука. Так они смотрели друг на друга с минуту, показавшуюся Николаю Ивановичу вечностью, не в силах раскрыть рта и произнести несколько роковых слов, которые вязли на языке и скрипели в мозгу несмазанными шестернями изношенного механизма. И это молчание больше любых слов сказало им обоим, в каком положении они оказались.
С этой минуты Николай Иванович возненавидел Радека. Он возненавидел его за лохматую шевелюру, за шкиперские бакенбарды на узком, каком-то мелкотравчатом лице, за большие круглые очки, за длинный франтоватый френч с накладными карманами, за стек, с которым тот не расставался даже в своем кабинете, — все в облике этого австрийского еврея раздражало Николая Ивановича, было ему отвратительно. Но более всего тот несомненный факт, что Карл Радек являлся и является ярым приверженцем Троцкого. Более того, он не скрывал этого и даже щеголял этой приверженностью, хотя в своих статьях всячески поносил и проклинал своего кумира.
И вот теперь его, Бухарина, ставят с этим Радеком и другими на одну доску, вменяют ему в вину одни и те же преступления перед партией и советской властью. Большей дикости нельзя себе даже вообразить. Но эта дикость, увы, стала фактом.
Молчание перехлестнуло через край. Радек повернулся и вышел. Николай Иванович безучастно наблюдал, как тот покачнулся в дверях и, ухватившись обеими руками за косяк, несколько мгновений стоял, согнувшись и дергая ухоженной головой. Для Радека, следовательно, он, Николай Бухарин, отныне пустое место. А сам Радек для Николая Ивановича? Тоже не более того. Обычный, хотя и способный, шелкопер. А Рыков? А Томский? Разве не они предали когда-то Бухарина, поддержав предложение Сталина об изгнании Николая Ивановича из Политбюро? Разве не они тщательно выискивали его прегрешения перед советской властью, а по существу — перед Сталиным? Не рой яму другим…
Боже! Что же делать, что делать?
Мучила бессонница, в голову лезли совершенно дикие мысли — вплоть до самоубийства.
Николай Иванович спустил ноги с дивана на пол, нашарил в темноте тапочки, подошел к столу, достал из пачки папиросу, закурил, глотнул полными легкими дым. Во рту стало противно, кашель сотряс все тело, липкая мокрота хлюпнула в горле — Николай Иванович быстро вышел в коридор, открыл туалет, прокашлялся, долго отхаркивался. Затем прошлепал на кухню, достал бутылку коньяку, пошарил глазами по сторонам в поисках стакана, обреченно встряхнул головой и приставил к губам холодное и липкое горлышко бутылки. Терпкая влага пролилась внутрь, обожгла пищевод, желудок, протекла дальше, наполняя тело тупым безразличием и усталостью.
Вошла жена, остановилась в дверях, прислонившись к косяку, молча смотрела большими, налитыми жалостью и тоской глазами.
— Коля, — прошептала она, протягивая к нему руки. — Коленька-ааа! Не надо! Ради бога — не надо!
— Что — не надо? — голос Николая Ивановича хрипл и сварлив. — Я спрашиваю тебя: что-не-на-до? — по слогам выдавил он и вновь приложился к бутылке. — Ты понимаешь, что мозг сохнет, тело сохнет от непонимания, от ужасного ощущения неотвратимости Термидора, что Революция — гибнет, что она, погибая, пожирает своих… своих сынов… да, именно и сугубо тех, кто ее, Революцию, вознес… нет, не вознес, а… а… то есть… Впрочем, какое это имеет значение! Это все равно что… все равно что родить здорового ребенка, а потом побоями, изуверством довести его до животного состояния, сделать калекой и еще не знаю кем… Ведь я! — понимаешь ли ты? — Я! и многие другие отдали этой Революции самих себя без остатка… Да-да! Не смейся!
— Я и не смеюсь, милый…
— Кому-то кажется, что мы, заслуженные революционеры, — хрипло выкрикивал Николай Иванович в пустоту, не слыша и не видя своей жены, а
