видя лицо Сталина и слыша его медлительную речь, — наслаждаемся плодами своей деятельности, что мы живем как у Христа за пазухой, а на самом деле мы едва существуем… мы, если хочешь знать, самые нищие на всем свете, ибо у нас нет ничего своего. Ни-че-го!
— Ради бога, потише!
— Что — потише? — Николай Иванович вскинул голову и уставился незрячими глазами на жену. — То есть как потише? Разве мы живем при Николае Палкине? Так ведь и при нем можно было говорить почти все… И не только на кухне, но и на площадях! И не шепотом, а во весь голос! А нынче? Ах, неужели ты не понимаешь? Боже, во что они превратили великую идею!
Николай Иванович тяжело опустился на табуретку, обхватил голову руками, стал раскачиваться из стороны в сторону и что-то бормотать бессвязное, так что жена разбирала лишь отдельные слова: «Ленин… Сталин… марксизм-ленинизм… партия… пролетариат… долг…»
— Нет, я тоже виноват в этом! — воскликнул он, вскинув голову и озираясь. — Да, виноват! Хотя моя вина значительно меньше некоторых… Но это не имеет значения… Я шел вместе со всеми, шел, не оглядываясь на жертвы, которые оставались позади нашего шествия… и трупы наших врагов, и трупы наших товарищей… Идея всемирного братства трудящихся — вот что нас вело в прекрасное будущее… Разве я виноват, что мне некогда было остановиться и оглядеться?… И вот теперь, когда, казалось бы, мы, партия Ленина, стоим на пороге грандиозных свершений, когда мировой империализм… а тут… какая- то нелепость, нелепость, нелепость!!!
Голос Николая Ивановича стал затихать, голова клониться и вздрагивать — точь-в-точь как совсем недавно у Радека в его кабинете, и он всхлипнул по-детски и закрыл лицо руками.
Жена тихо приблизилась к мужу, распахнула халат, прижала его голову к своей обнаженной груди: раньше это на Николая Ивановича действовало сильно, заставляя забывать обо всем, но сейчас, едва его обросшее колючей щетиной лицо коснулось ее груди, он вдруг рванулся, вскочил, глянул на нее дикими глазами, прохрипел почти с ненавистью:
— Уйди! Уйди! У тебя одно на уме… Одно! Оставь меня! Оставь! Оставь! Оставь! — и отталкивал ее слабыми руками, как, может быть, Христос отталкивал от себя в пустыне являвшихся ему по ночам прелестных совратительниц.
Жена тихонько вышла, а Николай Иванович проглотил еще несколько больших глотков коньяку, проглотил с отвращением, точно назло себе и своей жене.
«Что-то все идет не так, — подумал он с запоздалым сожалением и побрел в кабинет. — Надо взять отпуск, поехать в Крым… Надя давно просила… И пусть все катится без меня. Сталин одумается… Он не может не одуматься… Надо вот только написать какую-то статью… большую программную статью, в которой обосновать с марксистско-ленинских позиций происходящие события… Может, эти события действительно имеют под собой… э-э… диалектические обоснования. Большое видится издалека… Кто это сказал? Впрочем, неважно… Да, так что я должен сделать? Поехать в Крым… Зачем в Крым?… Нет, что-то другое… Ах, да — статью!»
И Николай Иванович кинулся к выключателю, зажег все лампочки в люстре, и стал перебирать тома Ленина, заглядывая на страницы, заложенные полосками бумаги.
Ленинские строчки мелькали перед его глазами, мелькали… а ответа не было. Поставив последний том на место, Николай Иванович медленно перевел свой взор на красные тома сочинений Сталина «К вопросам ленинизма». Рука осторожно коснулась твердой обложки последнего тома, потянула книгу на себя. Книга будто сама раскрылась на нужной странице, глаза заскользили по подчеркнутым строкам: «Какие задачи стоят сегодня перед нашей партией? Наша партия должна, во-первых, очиститься от балласта. Что это за балласт? Это люди, которые проникли в наши ряды, преследуют определенные цели. Что это за цели? Это корысть. Это вредительство. Это шпионаж, терроризм и диверсии. Что должна наша партия сделать во-вторых? …»
Да-да! Именно так! Такие люди не могут не быть. Еще Ленин указывал: правящая партия и, как следствие… Их должно быть очень много, этих примазавшихся. А как отличить примазавшихся от подлинных коммунистов, если все они с пеной у рта прославляют советскую власть и мировую революцию? А примазавшиеся — так особенно громко и яростно. Может быть, есть диалектическая необходимость и неизбежность в том, чтобы вместе с примазавшимися под топор попадали и честные коммунисты? Любая борьба не обходится без жертв с обеих сторон. Это как в открытом бою: гибнут не только враги, но и товарищи. А борьба с примазавшимися врагами есть тот же бой. И не на живот, а на смерть. Вот она диалектическая необходимость: за все надо платить жизнями преданных революции борцов. «Умрешь недаром, дело прочно, когда под ним струится кровь». Надо только самому оказаться сугубо во главе диалектического процесса. Не сугубо сторонним наблюдателем, а сугубо… Тьфу ты, черт! Впрочем, это не так уж и важно…
Николай Иванович схватил лист бумаги, карандаш, уселся за стол и принялся лихорадочно строчить передовицу в газету «Ивестия». «Главное, — думал он вместе с тем, — это дать понять всем, что сообщение генерального прокурора тебя совершенно не касается, что это ошибка, если не провокация, — и ничего больше».
Через неделю из отпуска вернулся Сталин. Николай Иванович неожиданно встретил его в коридоре, куда выходили жилые квартиры высшего партийного и советского руководства. Сталин шел по коридору своей скользящей походкой и, увидев Николая Ивановича, широко улыбнулся и даже расставил руки, как бы пытаясь обнять Бухарина. И обнял-таки.
— Как поживаешь, Бухарчик? — все с той же приветливой улыбкой спросил он, радушно похлопывая Николая Ивановича по плечу. — Как жена? Как
