него зависим почти так же, как и он от нас. Но в следующий раз не вякай и к начальству с пьяными вопросами не приставай. Заруби это себе на носу.
Миша Каган кивал, соглашаясь со всем, что ему говорил Винницкий. Он кивал лохматой головой, глядя в темный угол, и думал, что как только все это закончится, он подаст рапорт с просьбой отпустить его учиться, а выучившись, пойдет в адвокатуру: там спокойнее. Во сне он всхлипывал, вскрикивал и что-то бормотал по-еврейски. Гриша Винницкий отрывал свою голову от подушки, прислушивался и, ничего не разобрав в перестуке колес и дребезжании вагона, снова ронял голову, проваливаясь в тяжелый похмельный сон.
На вокзале в Ростове-на-Дону Люшкова с товарищами встретил сам начальник УНКВД Северо-Кавказского края комиссар ГБ третьего ранга Петр Григорьевич Рудь, здоровенный кубанский казак с кирпичным лицом и кривыми ногами кавалериста. Рудь был назначен на должность главы УНКВД края с подачи секретаря крайкома Шеболдаева, с благословения самого Ежова и потому чувствовал себя вполне уверенно. Да и в телеграмме, которую он получил накануне из наркомата за подписью самого Ягоды, говорилось, что комиссар третьего ранга Люшков направляется в край для помощи местному руководству по налаживанию работы с кадрами в соответствии с новыми указаниями ЦК и товарища Сталина.
Однако Ягода Ягодой, а Ежов совсем недавно, накануне процесса над Зиновьевым-Каменевым, вызывал в Москву Петра Григорьевича и намекнул ему, как перед отъездом намекнул Люшкову, что Ягода долго не продержится, что дни его сочтены и что его распоряжения надо выполнять не слишком ретиво. А еще знал Петр Григорьевич, что у главы НКВД товарища Ягоды свои счеты с некоторыми партийными руководителями Дона и Кубани, особенно с Евдокимовым, пришедшим на смену Шеболдаеву, которого в начале тридцатых прочили на место Ягоды. Петр же Григорьевич считал себя другом Евдокимова и полагал, что если в эту дружбу Ягоде с помощью Люшкова удастся вбить клин, пострадают многие. В том числе и сам Рудь.
«Ну что ж, — думал Петр Григорьевич, глядя на медленно подползающий к платформе устало пыхтящий паровоз и теснящиеся за ним зеленые вагоны. — Для помощи, так для помощи. А только это вам не Москва, где жид на жиде сидит и жидом погоняет. Это казачий край… Слава богу и товарищу Сталину, казаков притеснять перестали, разрешили и лампасы, и чубы, и само звание казацкое. Здесь мы хозяева и всяким там Люшковым воли не дадим, возьмем на короткий повод и пусть ходят по кругу, как тот конь на выездке. А взбрыкнет, дадим укорот. Да еще нагайкой под самое брюхо».
И Петр Григорьевич, скривив губы в самодовольной ухмылке, привычным движением расправил свои запорожские усы, выпятил широкую грудь и сделал два шага по направлению к вагону, в дверях которого уже виднелось знакомое круглое лицо под шапкой спутанных волос, с несколько выпуклыми черносливовыми глазами и усишками-кляксой под носом. Лицо это светилось радостью, как будто товарищ Люшков разглядел в Петре Григорьевиче своего кровного брата, о встрече с которым мечтал многие годы, и вот наконец мечта эта сбылась, и он может заключить этого человека в свои братские объятия.
И они действительно по-братски обнялись и трижды расцеловались на глазах у всех приезжих и встречающих, а потом, похлопывая друг друга по плечу, направились к машинам, ожидающим их на пыльной и многолюдной привокзальной площади. Однако каждый из них знал истинную цену и этим объятиям, и поцелуям, и похлопываниям по плечу.
Генрих Самойлович Люшков еще не успел как следует развернуться, изучить местные кадры, как пришла секретная телеграмма о смещении товарища Ягоды с поста наркома внутренних дел и о назначении на его место Николая Ивановича Ежова. И сам Люшков и Рудь приняли это сообщение за благо, но каждый видел это благо по-своему, и теперь, ничего не предпринимая, ждали новых указаний из Москвы.
И такое указание пришло: Рудь снимается с должности и передает дела Люшкову, а сам отправляется в Москву за новым назначением, Люшков же продолжает начатую работу по наведению порядка в вопросах расстановки кадров, исходя из решения предыдущего съезда партии и указаний товарища Сталина.
Глава 4
Стояли жаркие, безветренные дни. Им на смену приходили душные, томительные ночи. Николай Иванович Бухарин уже несколько дней ночевал в своем кабинете, и когда жена пыталась привлечь его в общую для них спальню, начинал суетиться и нести околесицу относительно жары, духоты и собственного храпа, все более ожесточаясь и переходя на крик, чего за ним раньше никогда не водилось. Он не мог ей признаться, что даже рядом с ее всегда для него привлекательным молодым телом не чувствует себя мужчиной, что мысль об обладании этим телом кажется ему кощунственной и даже отвратительной на фоне политической обстановки в Москве, что день и ночь, с тех пор, как в его же собственной газете «Известия» выпускающим редактором по звонку свыше было опубликовано сообщение генерального прокурора Вышинского о начале следствия по подозрению в контрреволюционной деятельности Томского, Рыкова, Бухарина и других известных политических деятелей, он не знает ни минуты покоя, пытаясь понять, что нужно от него Сталину, почему, почему, почему он решил расправиться и с ним, с Бухариным? Ведь совсем недавно Сталин предоставил молодоженам просторную квартиру в самом Кремле, выделил новую дачу и даже намекал о возможности возвращения Николая Ивановича в состав Политбюро. И разве последние
