По привычке схватил фуражку; стек покрутил в руках и бросил на стол.
Молодой человек ждал, смотрел на хозяина кабинета мертвыми глазами. Именно мертвыми. И у Радека по спине побежали мурашки. Он выбрался из- за стола, пошел к двери на негнущихся в коленях ногах. «Ave Caesar! Morituri te salutant!» И пока шел, фраза эта не отпускала его, стучала в голове копытами лошадей похоронного катафалка.
Молодой человек, выйдя из подъезда, пересек сквер, остановился, поджидая, возле черной «эмки», открыл заднюю дверь. Радек подошел, заглянул, увидел на сидении Карла Паукера. Паукер ухмыльнулся одними губами, похлопал рукой по сидению рядом с собой. Пригласил:
— Садись, Карл, покатаемся.
Ехали недолго, но не на Лубянку, а сперва по улице Горького, затем свернули в один из переулков, еще поворот, темная арка, просторный двор, встали возле обшарпанного подъезда четырехэтажного дома. С первого сидения ловко соскользнул молодой человек, открыл дверь со стороны Паукера, свою дверь Радек открывал сам. Паукер поднялся на ступеньки подъезда, поманил Радека пальцем. Далее была темная лестница, грязные стены, шаткие перила. Паукер сам открыл ключом выкрашенную суриком дверь квартиры с узкой щелью для писем, пропустил вперед Радека. Сзади слишком громко щелкнул английский замок… Затем потише щелкнул выключатель. Длинный коридор проступил из мрака мрачно-зелеными стенами и обитыми коленкором дверьми. Еще раз повернулся ключ в замке — и Радек вошел в довольно просторную комнату, обставленную весьма приличной мебелью. Догадался: комната для тайных свиданий.
— Располагайся! Можешь курить, — разрешил Паукер.
Радек сел на один из венских стульев. Закурил. Паукер достал из шкафа початую бутылку коньяку, рюмки, нарезал дольками лимон. Все это молча, лишь иногда многозначительно поглядывая на Радека.
— Что, перетрусил? — спросил по-немецки со снисходительной ухмылкой, опуская полное тело на другой такой же стул.
— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Радек. — Главное — ни за что.
— Это как раз и не главное. За что — всегда найдется. Помнишь наш разговор в двадцать шестом? Помнишь?
— Помню.
— Вот то-то. Что я тебе тогда говорил? Я говорил: держись Сталина. А ты что? А ты: Троцкий, Троцкий, Троцкий. Вот тебе и Троцкий.
— Сталин в ту пору не производил впечатления надежного человека. Вообще никакого впечатления.
— Многие думали точно так же, — усмехнулся Паукер. — И прогадали. Впрочем, в этой России сам черт не разберет, на кого нужно ставить сегодня, а на кого завтра. Отвратительная страна… Давай выпьем.
Выпили. Положили в рот по дольке лимона.
Паукер спросил:
— Как там Бухарин?
— Полные штаны.
— Дурак! Мы с тобой — чужие, а он — русский, должен был разобраться, что к чему.
— Так это серьезно? — Радек даже перестал дышать.
— А ты как думаешь? Постановление съезда читал? Большая чистка… Это тебе, как говорят русские, не лаптем щи хлебать. Ежов шутить не станет.
— Но против кого? Заговоры, троцкизм, шпиономания — все это слова. Одни слова. Нет, есть, конечно, но не в таких же масштабах. А тут только на Дону, случайно узнал, сотни человек. И это, говорят, только начало.
— Дон — это казачество. Там все может быть, — оттопырил Паукер нижнюю губу. — Кнут и пряник. Кто против — кнут, кто за — пряник: лампасы, папахи, нагайки…
— Так что же делать?
— Попросись в Испанию… Так, мол, и так: желаю быть в гуще революционных событий нашего времени.
— Не отпустят. Особенно после сообщения в «Известиях».
— Ты — журналист. Тебе карты в руки. Пиши так, чтобы Сталина проняло до самой селезенки: он любит.
— А я что — не писал?
— Значит, писал, да не так, писал, да не то. Ты не дурак, не мне тебя учить… Давай еще по рюмашке…
— Мы им не нужны, — канючил через некоторое время Радек. Он совсем раскис, коньяк его доконал. — Нас позвали: «Интернационал! Дружба народов! Пролетарии всех стран…» А на самом деле никакого интернационала, никакой дружбы, никаких пролетариев. Для русских все мы — враги. Особенно — евреи. Они нас всегда ненавидели. Они хотят нашей крови. Как в Англии во времена Кромвеля…
— А чего ты хотел? — кривился Паукер. — Чтобы они нас на руках носили? Антисемитизм никуда не денется. Он сидит в каждом гое с утробы матери. Нам всегда надо об этом помнить и не зарываться. А многие из наших зарвались. Вот и получайте. Я и сам не знаю, усижу ли. Сейчас никто ничего не знает. Но я знаю Сталина: он не любит пришлых. Ясно только одно: чтобы удержаться на поверхности, надо под себя подстилать других. Тут как при эпидемии
