уверенность в завтрашнем дне.
Начал Бабель с людей незначительных: просто редакторов издательств и журналов, не занимающих больших должностей, просто журналистов и писателей, просто сотрудников аппарата ЦК, которые уж точно обрадуются его звонку, теплым словам и дружеским чувствам. Глядишь, на радостях и сболтнут чего-нибудь, чего не узнаешь ни из газет, ни от лиц куда более значительных.
Сделав десятка полтора звонков и выяснив, кто чем дышит, а главное, что почти все действительно обрадовались звонку, при этом никто не проявил ни малейшей опаски при разговоре, хотя и не сболтнул ничего лишнего, Бабель принялся названивать лицам более значительным. Более значительные лица были скупы на слова, но тоже не проявили ни малейшей заминки, узнав, кто им звонит. С более значительными лицами Исаак Эммануилович и разговаривал другим голосом, но все о том же: как здоровье, как отпуск, как жена-детишки и нельзя ли будет встретиться в удобное для значительного лица время?
Последним был звонок в Правление Союза писателей. Так, на всякий случай. Потому что главных управленцев литературы там еще не могло быть: кто в Крыму или в Сочи жарится на солнце, кто в Кисловодске лечит застарелый гастрит. На месте оказался лишь поэт и член Правления Ицек Фефер, секретный сотрудник ГПУ, теперь — НКВД.
— Ицек, ты почему уже не в Одессе? — удивился Бабель, услыхав в трубке малороссийский говорок Фефера, который это время года всегда проводил в Одессе среди своих многочисленных родственников.
— Ах, какие таки отпуски, когда столько уже всяких дел! — вскричал на другом конце провода неугомонный Фефер. — Кстати, Исак, тут для тебе оставили-таки записку из хозотдела Союза. Прочитать?
— Конечно, Ицек, какой уже может быть вопрос!
— Уже таки читаю. — И Фефер стал читать загробным голосом, смакуя каждое слово: — «Бабелю… срочно… по приезде… позвонить… в Кремль… Поскребышеву… Абрамович». — Выдержал паузу, спросил не без ехидства: — А, как тебе это уже нравится, Исак?
У Исаака Эммануиловича на миг остановилось сердце, — так ему, во всяком случае, показалось, — а потом стало биться в ребра, как только что пойманная птица бьется в железные прутья клетки. А казалось, с чего бы пугаться? Разве ему впервые звонить Поскребышеву? Опять же, если что-нибудь не так, звонить бы не просили. Но время-то, время какое — вот в чем штука.
Бабель с трудом проглотил слюну, вдруг заполнившую рот, спросил, не узнавая своего голоса:
— Поскребышеву? Зачем — Поскребышеву? Ты ничего не путаешь, Ицек?
На другом конце провода раздался радостный смех.
— Исак, когда Ицек Фефер что-нибудь уже путал? Интересуюсь знать, чего ты так напугался? Или в Крыму ты поимел удовольствие посягнуть на невинность жены самого Авербаха? Но тогда бы тебе велели позвонить в приемную самого Михалваныча.
Сердце Исаака Эммануиловича при последних словах Ицека забилось ровнее: этот Фефер вечно со своими идиотскими шуточками.
— Не валяй дурака, Ицек, — сердито прокричал в трубку Бабель. — Говори уже, в чем таки дело!
— Только по большому таки секрету, — продолжал куражиться Фефер. — Тебе уже не надо менять штаны, Исак? Если не надо, тогда уже слушай. Как тебе известно, на днях таки шлепнули бешеных собак из «объединенного центра». После одной из собак, а именно Каменева Льва Борисовича, осталась дачка… Так себе дачка, скажу тебе: восемь комнат, верандочка, банька, садик, прудик. Эту дачку хотят уже предложить тебе, Исак. Я так соображаю — за большие таки заслуги перед пролетарской литературой. Я думаю, Исак, что ты не такой уже придурок, как Ленька Леонов, и не откажешься от такого подарка судьбы. Этот Леонов корчит из себя чистоплюя. А всем давно известно, что у некоторых граждан чистоплюйство заменяет чистоплотность. Так что звони-таки Поскребышеву, Исак. С тебя бутылка армянского коньяку.
— Ты же не пьешь…
— Зато при случае смогу-таки угостить большого советского писателя Исаака Бабеля… Кстати, Исак, от тебя что-то давно нет выхода. Тут как-то на Правлении говорили, что некоторые писатели почили на лаврах и перестали писать. Называли и твое имя. Так что учти, Исак: ты на крючке у Авербаха.
— Я работаю. Работаю над большой вещью.
— Интересуюсь-таки знать, что это за вещь такая уже большая?
— Пьеса.
— О-о! Ну, так дай тебе наш извечный бог, чтобы эта твоя новая пьеса, Исак, увидела-таки свет рампы.
Бабель положил трубку, перевел дыхание: с этим идиотом Фефером инфаркт заработаешь. И тут же, спохватившись, набрал прямой телефон Поскребышева.
Фефер не соврал: бывшую дачу бывшего предсовнаркома Каменева действительно решено передать Бабелю. И ни кем-нибудь решено, а самим Сталиным. Нет, не зря он, Исаак Бабель, не скупился на яркие эпитеты, метафоры и даже гиперболы при упоминании имени вождя всемирного пролетариата. Не только воздух сотрясли его слова, но и сердце потрясли великого горца, обернувшись пользой, да еще какой: чтобы сам Сталин — и лично ему, Бабелю, дачу! Одно портило торжество Исаака: дачу-то поначалу предложили не ему, а Леньке Леонову, и только когда тот отказался…
Впрочем, этот факт известен очень немногим, так что…
Нет, что ни говори, а жизнь прекрасна и удивительна, особенно если она преподносит нам такие приятные сюрпризы!
